Он подошел к тому рюкзаку, где обнаружил череп, оглянувшись на дверь, стал развязывать.
Когда череп был извлечен, Софья отступила на шаг, издав при этом странный гортанный звук, отчасти похожий на вскрик.
– Видишь? – спросил Артем, хотя и так было ясно, что Софья видела. – С раскопа, между прочим. Теперь понимаешь, почему я решился?
Софья Игнатьевна неопределенно повела округлыми плечами и грудью, тесно обтянутыми белоснежной футболкой.
«Зануда», – снова подумалось Артему. Растерянность его постепенно проходила, теперь он чувствовал только усталость и раздражение, и еще злость – оттого, что вынужден еще и оправдываться. Роль провинившегося школьника его совершенно не устраивала.
– Что будем делать? – спросил он.
Софья молча смотрела перед собой.
А что они могли сделать? Им ведь вместе еще предстояло работать довольно долго, целых два месяца. Конечно, она могла уволить, выгнать, отослать в Москву к папе и маме, но тогда нужно было бы искать замену, нанимать местных. Нет, предупредить, вероятно, стоило, но с более решительными действиями пока повременить. Что же касается журнала, то тут материя и вовсе деликатная, как бы ни отвратительно все это выглядело. Софья Игнатьевна попыталась представить себе склоненное над картинками лицо Торопцева или Славы Лидзя, ее передернуло. Череп – это да, тут требовалось вмешательство, но тогда ясно будет, что копались в рюкзаках…
В общем, надо было переждать, пока еще что-нибудь не всплывет, в том же роде, хотя бы с иконами Артема. Но предупредить все равно стоило, не раскрывая, разумеется, всех карт. Чтобы не спугнуть. Самое правильное.
На том и порешили.
Для Артема же главным было, что теперь они с Софьей заодно. А это, понятно, еще больше сближало.
Он дотронулся до ее обнаженной руки.
– Ты права, не нужно торопиться. Но если на то пошло, то я никому из них не верю. Никому. Между прочим, как раз накануне пропажи дневалил Торопцев и Добнер тут же крутился, это я отчетливо помню. Правда, может, их еще раньше украли – трудно сказать наверняка.
Софья Игнатьевна закурила.
– Ну, я сомневаюсь, что это Торопцев или Добнер. Впрочем, действительно, мы же их совсем не знаем.
– Конечно, – сказал Артем.
– Мы и друг друга-то знаем плохо, – сказала Софья.
– Ну нет, – возразил Артем, – мне кажется, что знаю тебя очень давно. – Он снова доверительно коснулся ее запястья. – Кажется, это Герцен сказал: люди сначала сближаются и лишь потом знакомятся. Разве не так?
Софья Игнатьевна потупилась. Артем говорил приятные слова. Похоже, он неплохой парень, этот Артем Балицкий. И, кажется, она даже нравилась ему. Она была старше его лет на десять, если не больше, но особой разницы не чувствовала, но и он, кажется, не чувствовал. Это тоже было приятно, тем более что сорок лет – это, конечно, еще не старость, хотя для женщины уже и не молодость, тут надо быть честной с собою. Иногда она чувствовала, что уже не так крепка, как прежде. И устает быстрее, и хмелеет, хотя раньше могла выпивать наравне с мужиками, и раздражительней стала, да и живот чаще побаливал (проклятая язва!)… Кожа опять же, морщинки…
Она не любила заглядывать вперед, приучив себя жить сегодняшним. Личная жизнь не складывалась, что тут поделать: с первым мужем они разошлись, не прожив и трех лет. Он был неплохим человеком, но большим эгоистом, не хотел, чтобы она ездила в экспедиции, ревновал… Они так и не стали близкими людьми. Возможно, все могло сложиться иначе, будь у них ребенок. Но сначала они не хотели, не до детей было, у нее – экспедиции, диссертация, у него тоже масса работы, да и с жилплощадью было туго. Нет, ее профессия требовала, чтобы рядом был человек, разделяющий ее интересы. Чтобы понимал.
Впрочем, со временем она стала относиться ко всему этому значительно проще. У нее было много друзей, в том числе и по экспедициям. Были и близкие, даже очень – и среди мужчин. Сначала близкие, потом более далекие, но все равно – друзья. По-разному бывало. И разрывы, и обиды, и непрощения… Все как у людей. Во всяком случае, одинокой она себя почти никогда не чувствовала, особенно в экспедициях, где даже и уединиться было трудно. А главное, она была свободной и принадлежала сама себе. Никто ее не стеснял, она сама могла распоряжаться своей жизнью. Что ни говори, а преимущество.
Может, ей просто не везло. Может, она неправильно себя вела, хотя неизвестно, как правильно, да и не хотелось подстраиваться под кого-то. Лучше уж быть самой собой. И потом, что значит остаться одной? Разве она одна? Вовсе нет. Вокруг все время люди, друзья, опять же любимая работа – путешествия, раскопки, поиски, находки… Почти готовая докторская. Уважение в институте. Положим, у нее действительно нелегкий характер: самолюбивая, вспыльчивая, властная… Ну и что? Одна – это из лексикона непутевых баб, которые сами не умеют управлять собственной жизнью, а все ждут, когда их приберут к рукам, сядут им на шею… И потом они готовы называть это счастьем.
Она не очень верила, что можно переделать себя. Да и зачем? Каждому дано прожить именно свою жизнь, но не у каждого достает на это смелости. Поэтому многие из слабости строят свою жизнь, исходя из заданного средой стереотипа, а в старости вдруг понимают, что жизнь прошла даром, что ничего не сделано, да и вспомнить особенно нечего.
Ей-то было что вспомнить – и хорошего, и не очень. Но, главное, все продолжалось, жизнь продолжалась, и хотя она замечала за собой, что становится жестче, тяжелее нравом, однако все равно оставалась женщиной, мужчины это чувствовали, хотя и побаивались ее. Нет, синим чулком она никогда не была и не будет.
Один умный ее приятель, из самых близких, говорил, что не встречал такой женщины (это был комплимент), как она, что-то в ней было, было… Зря бы не стал говорить – это точно, не тот был человек, да и ни к чему ему льстить или лицемерить. Как чувствовал, так и сказал, а он разбирался.
А что нашли с Балицким общий язык ее искренне радовало. Было б хуже, если б этого не случилось. Вот тогда бы работа точно стала мукой, непроизводительной тратой душевных сил.
Балицкий же, немного нелепый в вечных своих кирзачах, которых почти не снимал (дух от портянок в его палатке был еще тот), высокий, широкоплечий, кудлатый, с крупными чертами смуглого обветренного лица, был ей симпатичен. Нравилась и его целеустремленность: парень знал, чего хочет, и делал все необходимое для этого. Она читала кое-какие его работы, вполне дельные, хотя и не без претензии.
И она сказала, всерьез огорченная всей этой историей с иконами, черепом, порножурналом и пьянкой:
– Поживем – увидим…
С КАРАНДАШОМ
Слава Лидзь смотрел.
Он смотрел на поблескивающую из-за домов Волгу, на зеленый массив леса, похожий на высокую траву, там, далеко, на другом берегу, и он не знал, как это запечатлеть.
Он хотел, даже очень, но, увы, не умел.