– В смысле?
– Ну, просто первая мысль была: откуда там… наши машины? Понимаешь? Ведь я целую жизнь с ними прожил… ну? С этими, не знаю… зверями, существами какими-то непонятными с раскосыми фарами… Сань, ну ты подумай: разве какому-нибудь перегону с Запада, с какого-нибудь Выборга, в голову пришло бы так одушевить эти все «опеля»-«фольксвагены», как мы… их одушевили?!
– «Карины»-«марины»?
– Но. «Кресты»-«мажесты»… Мне кажется, на это только очарованная дальневосточно-сибирская душа способна…
И Женя снова вспомил фотографии, где на заснеженном хоккайдском перекрёстке стояли со странными номерами знакомые до сердечной дрожи: грузовичок «ниссан-атлас», колхозный универсал «ниссан-ад», микрик «хонда-степвагон», рысистый молодёжник «хонда-торнео», шмопсик «ниссан-марч», всепролазная «делика», знакомая «тойота-гайа» и белая «креста» в 90-м кузове.
– Знаешь, я на них посмотрел… и подумал: да при чём тут эти иероглифы, эта Марукаити Суйсан… Ведь ещё чуть-чуть… и они оживут… и из «атласа» вылезет… замученный налогами хозяин магазинчика рыбьих кормов с рынка, из «степана» – Ванька Колбасинский с тремя пацанами, из «аццского», гружённого свиными ногами, – деревенский работяга, из «торнухи» – студентик, а из «смарчка» – милая такая девчонка с дочкой…
– А из «дэлики»? – пытал Саня Женю.
– А из «дэлики», сверкающей, чёрной, необыкновенно дутой и высокой, с лесенкой на задке, с «ксенькой» на крыше и кучей зеркал, – знаешь кто? Никогда не догадаешься. Бородатые староверы с Индыгина, Нестор Федорó в с братом Корнилием… Вот так вот! И… что там ещё у нас?
– «Гайка».
– Точно. Да… А из ушатанной «гайки» – несчастный коммерс с мишками и матрёшками – я тебе вoт рассказывал… Помнишь?
– Помню…
– А… – сказал Женя и вдруг замер, и стало очень тихо. И в машине, и на улице, и, казалось, на всём пространстве от острова Танфильева до Батюшки Енисея… И тишина всё разрасталась и набирала силу, пока Саня не спросил тоже совсем тихо:
– А из белой «кресты»?
А Жека как-то неловко сглотнул и отвернулся. А потом рявкнул:
– Мы на Морвокзал-то поедем?
– Поедем, – сказал Саня и, прижавшись к бровке, с силой воткнул «паркинг» и включил аварийку. Он заговорил негромким сосредоточенным голосом, который Женя слышал у него считанные разы:
– Ты знаешь, прости меня, Женьк, а? За этих «свиней»… Я чо попало сказал… и резко так… и переживаю… Тёс этот ещё приплёл… угораздило же вывезти такое… Ты это, поедешь, будь осторожней, я тебя прошу… именно потому, что ты уж собаку съел на этой трассе. И извини, я не прав был… Правда.
– Да ты сдурел, Санька! Ну чо ты городишь, совсем охренел! Мне вообще надо было по башке настучать и уши все оболтать…
– Да твою башку дурацкую надо охранять… от всего, от водки… от баб этих осатаневших… Ты же так хорошо… спел… про жижи… Утром на Снеговой… Я целый день повторяю…
– Вот и ладно… И не ел я собаку никакую…
– Нет, ел… и, как всегда, добавки требовал… Слушай. Я вот всё хочу спросить… А Машка-то как?
– Да как-как? Звонил тут. И вроде ещё звонить надо, а мне, представляешь, сказать нечего. Первый раз такое… Видно, у нас с ней время вышло… говорилова… А жизнь идёт… и ладно бы только моя… – Женя вздохнул. – А я правда другим стал за эти дни… и как раз насчет жиж: их же вместе менять надо… а иначе всё бессмысленно. Хотя я тот ещё… маслопут…
– Да ладно. Она сама не сахар.
– Сахар не сахар… А про запас не. При. Ныкаешь… Я и мысли эти давно оставил… Нда… Я оставил мысли о запасе… Знаешь, не по душе они мне как-то… – задумчиво проговорил Женя и вдруг взвыл:
Я оставил мысли о запасе,
Мне они давно не по душе:
Если я и ел собак на трассе —
То только лишь в корейском беляше!
Стояли на светофоре на въезде на Океанский. Впереди фронтом построились белые «креста», «чайзер» и «марк», все в «сотом» кузове.
– Смотри, выстроились… троечкой… как специально.
– «Чайник» [11] в тему коренным встал…
– Да у него и пристяжка подходящая.
– Как прощаются…
– В смысле?
– Да всё, Жека. Правый руль прикончат. Женя промолчал. Саня с досадой махнул рукой:
– Да и чо руль! Они всё прикончат.
– Саш, всё не так просто прикончить… Земля, она тепло медленно отдаёт… очень медленно… Я это чувствую, и особенно сильно здесь, на краю. Почему я сюда и стремлюсь… Просто тут всё как-то обострено до предела… и мне это нужно… Оно питает…
Саня отрезал:
– Отпитало.
– Да лан те.
– Да чо ладно-то? Ты совсем припрутел там, в Сибири? Вот смотри, – Саня, проворно зыркнув по зеркалам, повернул направо, – ещё недавно, какие-то лет… надцать назад, помнишь, когда ты первый раз приехал, всё по-другому было… и не то что мы моложе были и в каком-то упоении пребывали, а ещё была надежда… Большая такая надежда… Что, несмотря на брошенность, мы выживем своими силами, своими соками… Но только – если не мешать. Не. Ме. Шать. Хотя бы… И потому как раз в этой брошенности своя даже сила была… Мне правда казалось, Женьк, что мы, ну, кто по эту сторону Урала живёт, – что мы – это действительно бoльшая часть страны и самая главная… Мощная, зовущая, и что мы можем ту, остальную Рассеюшку, тёплую и домашнюю, ну если не научить чему-то, то хоть заразить этим зовом… что ли… Потому что живем мы, ну… не то что правильно, но, как ты сказал утром: чисто и сильно… именно поэтому здесь всегда столько людей оставалось… Которым хотелось быть, как твои «океаны, горы и тайга», такими же настоящими… Потому что для нас главное не деньги, а дело, от которого наша земля лучше становится… А теперь, видишь, чо творится… Видишь?
– Но.
– И ты чо, не понял? – уставился на него Саня.
– Чо не понял?
– Чо не понял? А то, что эту карту твою любимую, про которую ты тут столько говорил, что её сворачивают в рулон, обратно сворачивают, как скатерть, бляха-муха… Со всеми крошками, с пятнами… от нашей с тобой ухи… А мы только дух перевели, закусить присели. А её сворачивают…
– Да не просто чувствую – чую… Только я верю в жизненную силу, во-первых, Русской земли, в поросль человечью, которую сколь ни гноби, а она всё лезет и лезет… под нож, знаешь, как черемша весной на бугорке в ельнике, стрелками… острыми… и нежными такими стилетиками… Да… и в то, что господь Бог наш Россию не оставит… и что молиться надо… и храмы строить… и столбить, столбить, столбить… И хорошо понимать, кто нас калечит, – Женя помолчал. – Ну вот так как-то… Как-то так, братан, – сказал он, повернувшись к Сане и будто извиняясь и сам себе дивясь, пожал плечами и трезво добавил: