Ещё Жене нравилось, что Данилыч бережно вынес Красноярск из списка городов временного постоя Столицы, несмотря на то, что он как нельзя лучше для этого подходил. Уснул Женя на третьей главе.
Первые сутки, включая совсем раннее утро в Иркутске, Женя пережил в расслабленном полусне и очнулся на подступах к Байкалу. Быстро синело окно, и вскоре, поджав серую смесь сараюх и берёзок, приблизился и встал впритык меловой провал Байкала и так и лежал, опуская детали и уходя дымочкой, задумчивым снежным мороком. Дорога шла, притёртая горой к берегу, и неслись полузанесённые камни, намятый лёд… и видна была в повороте голова состава, огибающая скалу.
Женя смотрел, вбирая пространство, заполняя душевные пазухи, и всё искал глазами трассу, не понимая, где она может лепиться. И снова простиралась безответная млечность слева и вздымался крутой склон справа. Потом справа приблизилось начало Хамар-Дабана с сопкой, бездушно пробритой под ЛЭП. Потом поезд шёл вдоль Селенги, и в окно плоско виднелся один берег, а хотелось увидеть одновременно оба, чтоб ощутить простор, стать под его тягу. Показались два моста, и дорога, будто сжалясь над Женей, огромной рукой выбросила поезд на прозор. Сквозь рябь мостовых ферм, мощно развернувшись, открылась огромная река в торосных стрелках и просторных горных берегах с редким забайкальским соснячком по склонам – крапом чахлых кронок под струнным частоколом ног. На этой картине облик знакомой Сибири кончился. Подъезжали к Улан-Удэ. Миха, лёжа на полке, объяснял Жене дорогу, каждый час которой был полон особого напряжённого существования, чугунно связанного с вползанием поезда на каменную плоть, в чёрно-белые сопчатые гряды. Миха разжёвывал дорогу, как ученику, и сам восхищаясь и недоумевая от огромности пути:
– Вот смотри: щас Улан. Потом целые сутки будем Читинскую область ехать, хе-хе, потом Амурку целые сутки, – Миня обстоятельно загибал пальцы, глядя внимательными тёмными глазами, – потом Хабаровск. Потом я сойду ночью, а вы утром только приедете. Вот так… Я паровоз люблю… Отдыхаешь. Едешь, с людьми, ну… общаешься. Интересно…
После стоянки снова был стук колёс, и Женя, не успев обжить бурятские названия Танхой, Тимлюй, Унгуркуй, уже въезжал в Читинскую область, и снова говорили с ним на своём сухом и калёном языке имена: Петровский Завод, Хилок, Шилка, и Женя немел, не ожидая от Забайкалья такой завораживающей силы.
Тянулись полуголые сопки, и этот неожиданный нетаёжный соснячок только подчёркивал своей чахлостью непосильную тайну этих мест… И вот уже карандашник даурской лиственницы косо взмыл по линии склона, и снова подъёмы, повороты, и только теперь Женя начал понимать, почему целых пять суток идёт поезд до Владивостока.
– Да разве это тайга? Мужики, да разве это лес! Вот у нас в Кемерове… – удивлялся Костя, округлый малый с диковатым лицом и цепаком на шее, быстро оказавшийся общительным и порывисто-душевным.
Вдруг Цырен, говоривший очень мало и всё по делу, бросил задумчиво и зачарованно: «Вон… Трасса», и в Жене что-то вздрогнуло, прострелило, настолько с большой буквы произнесено было это слово. И показалось, всё – и поезд, и пассажиры – существовало только ради этой узенькой полоски, которая тянулась независимой лентой и, временно примкнув, невзрачно и отрешённо пролегала рядом.
Он увидел возле павильончика какое-то праздничное нагромождение, что-то яхтово-яркое, белое с розовым, с сине-зелёным. Это стояли перегоны: две воровайки с легковухами в кузове. И снова Женя представил обратный путь на машине, и прошило молниями от кончиков пальцев до самого нутра.
Замирая, вбирал, впитывал Женя Восток Сибири. Удивительно раскатывалось и поселялось в сердце пространство, долгожданным раствором ложась на гудкую душевную арматуру и застывая пожизненно. И он и сам не ожидал, что в нём столько места. И оседал вглубь таинственный, в мечтах брезживший, книжно-песенный образ Забайкалья, и на его месте вставал новый – по-зимнему будничный, серо-белый, графичный и от этого ещё более непостижимый.
Поражала прилепленность посёлков к Транссибу, стадная понятливость, с какой жались домишки и дома к чугунке, ради неё и появившись среди полуголых сопок. Непостижимо сочетался с ними узкий и шаткий коридор поезда со спящими людьми, с ходящими ходуном мёрзлыми стыками. Казалось, он так и тянется, продолжая город, жилым тоннелем на тысячи вёрст.
У границы с Амурской областью ещё усилилась власть земли, и начали сочиться сквозь стены полные грозной силы названия: Могоча, Амазар, Талдан, Гонжа, Магдагачи. Особенно ошеломило Женю слово Амазар, которое вдруг заповторяли попутчики, – настолько оно показалось созвучным и этим местам, и этому поезду, вразмах шатающемуся на морозе. И этим пропитанным расстояниями неунывающим парням, для которых поезд был временной передышкой, поводом для узнавания, открытия людей. И тому, как вообще такие мужики умеют жить в поезде, пароходе, больничной палате – в любом общежитии, да так, что кажется, это и есть их главная жизнь. Что будто они только и ждали, чтоб оказаться в привычной жилой тесноте.
Все бродили из купе в купе, будто хотели ощутить поезд и дорогу с разных точек. Стоило замаячить, нависнуть меж полок, прислушаться к разговору, мужики сразу подвигались: «Садись»… Кроме перегонов были ещё и просто парни из Иркутска, ехавшие себе за машинами. Они отличались от перегонов большей, что ли, светскостью. Суждения их были Жене ближе – они говорили о машинах как о живых существах, а перегонов больше интересовала экономика. Миша не поддержал Жениного интереса к моделям и кузовам, зато чётко сказал, сколько денег идёт на бензин, питание, где и как он ночует, коснулся износа резины, назвав её «резей», и отозвался презрительно о пробежных машинах:
– …Вот тебе напротив площадка, и там пожалуйста – пробежка!
Только годы спустя Женя понял, насколько наивным казалось всё это упоение, связанное с перегоном: тогда эта, ещё входящая в силу жизнь казалась началом чего-то огромного, природно-мощного, не подвластного ничьей воле…
И снова перед газетой с распатроненными омулями сидели с пол-литровыми банками пива Костя, Вовчик из Минусинска, Миха и Женя. Цырен не пил и не балагурил, но оставался в общем поле и то негромко переговаривался с Миней, то вёл сдержанный диалог с мешочницей:
– «Мистраля»-то взяли?
– Нет. «Сурфá».
– «Сурф» – это конь.
– Да… Ну, парни, конечно, это не лес, – в который раз говорил Костя, кивая на сопки с лиловым березнячком горельника, – вот у нас кедрина – в обхват, да ково в обхват, считай в три… – он прикинул, – но в три верных. Да там и кипит всё: козы, рыси вон, косолапые – рёв токо стоит… Пчёлы всякие… х-хе. – Костян усмехнулся. – У меня дядька, ну… любит эту всю тайгу… я-то так, не особо… а он любит – у него там зимовья два штуки… или даже три. Молодец – хрен ли баить.
Костя спустил золотую шкурку с омулька, отлепил розоватый ремешок мякоти и, отправив в рот, отпил из банки:
– Короче, летом пошёл в тайгу чо-то там делать, избушки перекрывать ли… не знаю ч-чо… – Его «чо» отлетало особенно хлёстко, копытно. – Там, короче, ручей надо перейти, а за ним уже избушка. Ну, а дожди лили капитальные и водищщу-то и взвели в ручье… Ну, дядь Лёня перебрёл кое-как и в избушку, печку натурил, давай переодеваться. У печки как раз штаны запасные на гвозде висят. Ага… Мокрые снял… повешал… Эти напялил… – Костя замедлил рассказ, округлил глаза, оглядел всех, готовя, – а там, парни, осы гнездо свили. От такущее… – Костя загрёб воздух. – Короче, не знаю, сколь он кругов вокруг зимовья этого нарезал и сколько времени в ручье просидел… пока… (народ медленно оплывал от смеха) гузно своё вымачивал… (все уже катались) осами ско… ха-ха-ха… скоцанное…