– Ну, мы поедем на Морвокзал-то? Ты обещал.
Было всё, и Морвокзал, и плавгоспиталь «Иртыш», и противолодочные корабли, и очкуры с бабайками, а вечером на Эгершельде вспоминалось утро и этот огромный день в их городе Владивостоке на берегу Тихого океана. Как плыл перед глазами Океанский проспект с «мажестами» и «сафарями», и они о чём-то всё спорили, пока Саня вдруг не сказал:
– Ты вот цифры не любишь… А ты знаешь, что нас с этой стороны Урала… не больше двадцати миллионов осталось? Всего-то навсего… Полторы Москвы… с очкурами… А народ всё валит и валит отсюда.
И Женя мертвел обесточенным сердцем и барабанил по «прадовской» панели. Потом они ещё долго ехали, долго стояли на поворот. И рядом сизый «сурфовский» бок с двугранным «баклажаном» крупно дрожал оторванным углом бампера. А потом молчали, и Женя смотрел на улицы, пока не сказал:
– Но всё равно, Сань, давай… на Морвокзал… Мы же из-за этого… не повернём…
– Мы вообще не повернём… – медленно сказал Саня.
С Сашкой они по-настоящему задружились уже после учёбы в Новосибирске, кратко-неудачной для Жени, но на всю жизнь одарившей товарищами. А сблизила их поездка Жени во Владивосток за первой машиной.
Морозным красноярским утром Четыре-Вэдэ посадил Женю в поезд № 8 Новосибирск – Владивосток. Со снежным скрипом повернулось колесо квадратного «карибaса» [12] возле рубленого домишки в Покровке. По деревенско-белой Туруханской выехали на Шахтёров, где уже было полно машин, и они казались особенно хрупкими от мороза и уже влажно оживали изнутри. Деревья по всему городу покрывала белая пудра от парящего Енисея. Поднималось мутно-рыжее солнце, и с высоты хорошо было видно горы за Енисеем. Они стояли как сизые двери. На восток дальше Берёзовки Женя не заезжал.
Поезд уже подошёл. У двери парень с сигаретой что-то рассказывал проводнице, а она, постукивая валенком о валенок, таинственно улыбалась куда-то вдаль. Вэдовый поднялся вместе с Женей в жаркий и тесный вагон, в чащу полок, где они шли по проходу, как по срезу, и перегородки покадрово отсекали куски угретой дорожной жизни. Вот и они добрались до своего отсека, вдвинули в горку кульков на столе свой пай остроты и густоты: банки с помидорно-чесночными горлодёрами работы матушки Вэдового, винегрет в банке, черемшу, провёрнутую с салом.
И было как обычно: критически-напутственный вид провожающего, будто бы такого умудрённого по сравнению с пассажиром, непутёвого уже самим фактом отъезда. И нарочитое громкое «здрассте», и «вот вам попутчик, берегите», и «да всё путем будет», и «ну, пошли постоим», и прощальное топтание у вагона…
– Ну, давай, Жека, – сказал Вэдэ и, взглянув на мужиков в шортах и тапочках, бегущих с пивом по морозно-седому низкому перрону, покачал головой. – Т-т-е, перегоны… дают шороху!… В сланцах… по-хрен-мороз, колосники по ходу крепко горят. – Сланцами он назвал пластиковые тапки.
– Это чо, перегоны всё?
– Но. Их щас битком поезд будет, – как о природном явлении, вроде хода оленя, пояснил Вэдэ. – Ладно, Жека. Короче, ты всё понял. Да?
Женя кивнул.
– И смотри, не вздумай сам гнать. В сетку поставь и ерундой не занимайся.
– Я чо, совсем трёкнутый? – возмущённо отвечал Женя. – Вэдик, ты чо такой-то? Я тебе говорю, Виталя за воровайкой поедет, вместе, если чо, попрём, или в кузов к себе поставит, а соляру пополам…
– Ну, вот это по уму было бы…
– Но. А гнать – я чо, совсем на дурака похож? Вэдэ продолжал, будто не слыша:
– Ты, во-первых, дороги не знаешь, да и нахлобучат где-нибудь, концов не найдёшь…
– Да ясно-понятно, не кипи… Посмотрим… На крайняк к перегонам каким-нибудь прибьюсь, толпой лучше…
– Я тебе прибьюсь. Даже не думай. Они, во-первых, несутся, как сумасшедшие… – у Вэди после «во-первых» никогда не бывало «во-вторых». – Один тут улетел под Тайшетом, тачка в хлам, ногу болгаркой выпиливали. А в оконцовке… на протезе теперь ползает… Живой хоть, – Вэдя сделал паузу. – И документы смотри, чтоб чеснок… А там в сетку поставишь, на паровоз сядешь, и пивчишко похлёбывай… – Вэдя потеплел. – Там омулей продают в Култуке копчёных… Он, правда, мелкий против нашего, совсем селёдка… Но на безрыбье сойдёт. Ну давай, отзвонись, приедешь. И аккуратней… Не святись сильно… особенно в оконцовке…
– Заколебал оконцовкой… Ну, всё. Давай! Из Владика позвоню, – по-свойски бросил Женя, словно панибратское словечко «Владик» придавало ему особой бывалости.
Поезд тронулся незаметно и плавно, словно Женин долгожданный отъезд жизнь старалась обустроить с особой чуткостью и как можно аккуратней несла Женю, оберегая от будущего и стараясь подольше выстоять в прошлом.
Его полка была верхняя правая. Взгромоздившись на неё, Женя лёг на бок и в нагрудном кармане рубахи ощупал деньги, отвисающие шатким бруском. Основную часть он должен был снять во Владивостоке, а нехватавшее пришлось занять у Вэдового и везти с собой. Цель путешествия он скрывал от попутчиков и был в двойственном положении, потому что от вопросов его так и распирало.
На полке напротив обитал перегон из Приморья Миха – крепкий малый с круглой, коротко стриженной башкой, лёгкой щетинкой и тёмно-серыми глазами, странно неподвижными и внимательными. Была на нём спортивная майка и цветастые по колено шорты – ситцевые, трусовидные – ярко-синие с какими-то кубами и пальмами: такой наряд хорошо спасал от вагонной жары. Правда, вскоре что-то сломалось в электрообогреве, и ехали «на лопате», как доложила Ируся-Колокольчик, словоохотливая проводница. Жара усложняла хранение денег – скрывая карманы, сидеть приходилось в дополнительной кофте.
Миха то и дело обходил вагон, заглядывал в разные компании. Вернувшись, он, внимательно глянув на Женю, предложил: «Чо, может, забухаем?» Женя отказался и снова ощупал деньги. Потом Миня по-свойски забалаболил с проводницей, потом снова куда-то ушёл. Сейчас он временно лежал на полке и переговаривался с парнишкой-бурятом по имени Цырен, сидевшим под Женей. Напротив Цырена, не выбираясь из-под одеяла, осаждала кроссворд полная женщина – и низ, и верх отсека был забит её клетчатыми баулами.
Женя вздремнул, потом попытался читать книгу, новый роман Данилыча о блуждающей столице, который так и назывался – «Столица». Дескать, устранить разрыв между Россией и столицей можно, раз в пятилетие перенося её из региона в регион, чтоб «жирели» по очереди то Пермь, то Магадан, то Хабаровск.
Задумка казалась Жене довольно расхожей, если б не один поворот: чиновники не собирались жить ни в Барнауле, ни в Южно-Сахалинске и при перемещениях Столицы, вместо того чтоб обустраивать благополучие на местах, тараканами драли в тёплые края. Так продолжалось, пока Столица не спятила и, разгневанная, заскрежетав мостами и вокзалами, не попёрла в преслед бесстыдников. Так и грохотала она по горам-болотам, будто в страшном сне. А «теплозадое» руководство, удрав за границу, сыто зырило из-за моря, как в бессильном негодовании металась она по берегу.