Хозяева по своему обыкновению подошли к встрече основательно, и организованное по всем правилам застолье подхватило уже тщательно подготовленных пассажиров. Из закусок были: рубленная с чесноком сохачья колбаса, два вида невозможных груздей, отстающих сырыми пластами и переложенных чесноком и смородинным листом, среднекалиберные солёные огурчики потрясающей хрусткости и пряности, свежеразмороженная черемша со сметаной, жаренный в масле папоротник, кварцевой прозрачности копчёное сало с прожилочками, шаньги сметанные и с ливером, винегреты разнообразные, жареные харюзовые печенки, пирожки с румяными спинками, мазанными желтком, и тремя сортами начинок: с яйцом и луком, мясным фаршем и картошкой, и, конечно же, сальники с требухой… В общем, пока разливали самогоны на сабельнике, калине, золотом корне, маральих пантах и кедровых орехах из бурундучьих заначек, Женя невыразительно поел и пошёл спать. Ему отвели комнату за печкой и тонкой перегородкой, и он, мечтавший отдохнуть перед ночной дорогой, понял, что заснуть по-человечьи не удастся – за столом базланили так, что позвякивали запасные тарелки на столике. Уровень дал сам громогласный Петрович, всю жизнь проработавший на Севере дизелистом и начисто потерявший слух.
В одиннадцать вечера Женя выполз из горницы и загнал пассажиров в машину. Лида доснабдила компанию блинчиками, ландориками, ватрушками и прочим стряпанным, а также самогоном на шадажьих ушкaх [26] и майгушачьих магунах [27] . И праздник понёсся в дальнейший скач.
Как бывает с вынужденно не пьющим в хмельной компании, Женя и сам будто опьянел от общего возбуждения и так же перебивал, острил и громогласил. Вокруг все решили, что надо его развлекать, опекать и разгонять его сон, о котором не было и речи. Потом бросились спрашивать, удобно ему или нет сидеть, не загораживает ли кто обзора в центральное зеркало, не мешает ли чем-либо, и стали в припадке порядка всё поправлять и перекладывать, ронять и искать телефоны и хотеть до ветру. Начались бесконечные остановки. Сначала просил остановить один. Потом, едва отъехали, – другой. Потом повалили все вместе и, взбодрённые облегчением, разговорились на улице о чём-то необыкновенно важном и забыли, что надо садиться в машину и ехать дальше. К Боготолу плавкие души набрали такой творческий ход и такую востроту глаза, что опевали всё попадавшееся под взор. Восхищали необыкновенная чуткость, податливость и отзывчивость, с какими они откликались на любой штрих жизни, любое слово, надпись на щите.
Особенно разошёлся один крепкобородый пассажир, которого все звали Васькой. Писателем он не был, но зато слыл известным хвостопадом и имел очень знакомую внешность: всем казалось, что он на кого-то похож. Такие есть в каждом городе.
Работал Васька непонятно где. То разводил на даче соболей в лице единственного облезлого Кешки и пытался вывести линию особых морозостойких индюков. То искал мецената для скупки списанных водокачек и отделки их «под башню» на продажу богатым поэтам. То занимался рекламой так и не состоявшегося русско-японского снегохода «ямаха-росомаха» [28] . Утверждал, что на этикетке «купеческого» пива его личный портрет. Знал всех и всё. Стоило назвать любой населённый пункт Красноярского края и особенно Эвенкии, он говорил, что жил там, и сообщал о нём что-нибудь исключительное. Кто-то упомянул Ногинск на Нижней Тунгуске, где закрыли графитовый рyдник, и он выпалил:
– Как же – Ногинск! Знаю! Там ещё Пикассо графит заказывал. На карандаши.
Женя начал рассказывать про Вельмо, Северо-Енисейский район, и Васька перебил стишком:
На Вельмо живут вельможи,
Баб… целуют стоя,
Работают лёжа.
Обстановка была горячая, и главной задачей стало не запустить делегацию в Кемерово к корешу Петьке Дерьгоусову, который ждал их в любое время суток, держа прихотливый стол. По крайней мере так следовало из слов: «Да пошёл он в пень! Что значит спит?»
Женя решил сосредоточить их на музыке, в надежде, что они отдадутся ей, понесутся, так сказать, по её взгорьям, и это их убаюкает, но не тут-то было. Всё моментально превратилось в её обсуждение, настолько жаркое и оглушительное, что музыка потерялась. Потом все бросились подпевать. У Данилыча был отличный слух и голос. Он никогда не знал слов, но умел их угадывать по первым буквам и общему смыслу и подправлять по ходу строчки, иногда выводя интересные помеси.
Потом кончился самогон, задние по очереди заснули, а Данилыч тоже клевал носом, но изображал штурмана, говоря, что не бросит Жеку, и всё время делал вид, что не спит. Потом и он утихомирился, и Женя ненадолго насладился ночной ездой. Ближе к утру на самом начале восхода стал уставать. Здесь-то как раз собеседники бы и пригодились. Но не тут-то было. Зашевелился Данилыч, спросил, где едут, и снова заснул. Не доезжая Новосибирска, Женя остановился у кафе. Мужики были очень вялые и совершенно не собирались похмеляться. Женя еле заставил их выпить по бутылке пива, но никто и не думал развлекать его разговором. Поведение было возмутительным: «Ну хоть бы десятую часть дурости на утро оставили бы. Не-а. Бесполезно».
В Новосибирске передали посылку и поехали в Барнаул. Промелькнули Обгэс, Бердск, Искитим. Доехали хорошо – трасса участками имела третью среднюю полосу, поочерёдно отведённую то одному, то другому направлению. В Барнауле в гостинице была встреча с организаторами, раздача ключей и талончиков на питание. И очень серьёзный бледный Данилыч в галстуке. И остальные такие же слегка пергаментные и с романтическим сумраком в глазах. И сон в прохладном номере, с занавеской, колышущейся от ветра под лёгкий холодок дождичка.
Открытие торжеств в библиотеке и другие встречи Женя мёртво проспал, оживя лишь к ужину. С утра он поставил машину во внутренний двор гостиницы и поехал со всеми в Бийск, где мероприятия продолжились, завершившись праздником прямо в сквере напротив гостиницы. Пел кемеровский мужик, непрофессиональный певец и лауреат всероссийского конкурса. Высокий, крупный, с гнутыми ногами, крестьянским загаром и белым лбом под чубом. Вышел с мужественным шиком, весь рубленый, в стальном костюме, усиливающем его кряжистую протруженную сущность, и сам будто только с проходной завода железобетонных конструкций. Запел, прикрывая глаза и наслаждаясь силой и простором, которые приотворял его голос – низкий, режущий и необыкновенно мощный. Потом выступала целая труппа. Несколько мужчин и очаровательная женщина с короткой стрижкой и в длинном синем платье. Когда запел один из певцов, по-видимому, её муж, породистый и артистически крупный, она стояла возле сцены, не сводя с него глаз, улыбаясь и помогая губами. Забрёл на огонёк пьянчуга, присел на край ряда и, плача, тряс нечёсаной головой.
С утра Женя поехал со всеми в Сростки. Там пили чай у замечательной Лидии Александровны в музее, где Женю поразила парта, за которой сидел Шукшин, наклонная, чёрная, со слоями краски – такие парты рядком стояли в классе.