Я догадывался, что за «ребята» могут быть у Марса в подчинении. Скорее всего, бывшие солдаты, воевавшие в Афганистане, на Кавказе; не совсем наемники, а постоянные бойцы, постоянная команда; я встречал таких.
Мы выпили пива. В кафе было пусто, никто не входил, никто не выходил, пока наконец за стеклянной дверью не мелькнули двое мужчин, которых я уже видел на бензоколонке; теперь я мог разобрать, что один брюнет, второй рыжеволосый.
Сначала я их не узнал, подумал, что это приятели из ближнего двора зашли выпить. Невысокого роста, просто одетые, обычного телосложения. Выглядят как люди, которые давно перебиваются случайными заработками, и в их облике тоже поселяется эта случайность.
Но в стороне насторожился официант – кафе было привокзальным, официанты там вынужденно были человекознатцами. Ни угрозы, ни опасности, двое шагали спокойно и легко, и я лишь спустя несколько секунд понял, что они идут как пара в танце, они двуедины, готовы развернуться в стороны, как лезвия ножниц. От них ничем не веет, они похожи на колодец, который поглотит любое направленное на них чувство, и потому-то опытный официант внутренне пометил их для себя как людей чрезвычайно опасных.
– Муса, – сказал брюнет.
– Джалиль, – представился рыжий. – Данила подъедет позже.
Я едва не рассмеялся. Муса Джалиль, тюрьма Моабит, ангельский хор пионеров, поющий «Перейду через улицу – окажусь на войне», – они что, не знают всего этого? Издеваются?
Потом, когда мы уже стали не близкими, но приятелями, я спросил у Мусы, знает ли он, чье имя складывается из двух их имен? Муса недоуменно пожал плечами, и я понял, что они прожили детство и юность на каком-то таком дне, для которого и советское просвещение, и советская пропаганда – все было поверх.
Рабочие окраины или маленькие поселки, свалки, репейные пустыри, брошенные долгострои, дома, где каждый третий сидел, подростковые банды, гаражи, алкоголь, драки – маргинальная советская периферия, которая на самом деле не была советской, ибо там вообще не было ничего сакрального; и теперь выходцы оттуда, научившиеся убивать в десятке войн, работали на Марса.
Приехавший вскоре Данила оказался точно таким, как и Джалиль с Мусой. Я думал, что продолжится разговор, начатый в машине, но Марс молчал. Похоже, Данила подал знак, что у него есть новости, которые стоит обсудить наедине, без чужих ушей.
И в то же время я не мог встать первым, попрощаться – я был должен за свое спасение, и мне нужно было показать, что я это знаю, жду, когда будет названа цена долга.
Честно говоря, я надеялся расплатиться как можно скорее – мне казалось, что Марс заинтересовался, не подав виду, несколькими эпизодами в моих рассказах. Но он лишь попросил написать на визитке Миссии мира и благоденствия в Средней Азии – так, дескать, он сразу меня вспомнит – мой номер телефона. Меня просто отпустили, Муса завез меня в гостиницу; но я знал, что однажды мы еще увидимся.
Через четыре дня я был в Москве – сил заезжать в Караганду за архивными папками подельников Кастальского уже не нашлось. Перед выездом я позвонил Кастальскому-младшему, и он встретил меня на московском перроне: как же я был благодарен ему за это движение навстречу!
Мне казалось, что он будет дотошно меня выспрашивать, желая узнать больше подробностей из неизвестной жизни отца, попеняет мне, что я не приобрел другие архивные дела; да и вообще – поверит ли он мне, поверит ли фотографиям, гильзе и песку? Не решит ли, что набрал все это в случайном месте? Как я буду доказывать истинность новообретенных реликвий?
Но старик-ювелир лишь пристально посмотрел на меня. Конечно, я дочерна загорел, сильно похудел, было ясно, что уж до казахской пустыни я точно добрался. Но мне показалось, что он увидел тень на мне; тень от путешествия на тот свет.
Я оставил его наедине с песком и гильзой; он ничего не спрашивал, и я поразился, поняв, что он ничего не желает знать, таково его решение – совпадающее с решением бабушки Тани, не позволившей знать. Ему важнее этот песок, не песок уже, плоть; его долг выполнен, песок будет похоронен на кладбище в Дрогобыче. А Кастальский-бродяга, Кастальский-беглец остается мне, такова моя доля: вещная память – другим, а мертвецы – мне.
Мы распрощались; я думал, что никогда больше не увижу старика и не услышу его имя. Но через три месяца дома раздался звонок; другой человек, сославшись на уехавшего Кастальского, смущаясь, не зная, как напрямую объяснить свое дело, спросил, не могу ли я помочь ему выяснить судьбу его матери, умершей в лагере, похороненной где-то за Полярным кругом под Воркутой…
Два года я ездил на Север и на Восток. Мой телефон знали работники архивов, куда чаще всего приходили родственники сосланных, но чаще меня находили люди, собиравшиеся уезжать, как Кастальский-младший, и где-то, у кого-то слышавшие историю о человеке, сумевшем в чудовищной дали отыскать могилу и привезшем оттуда горсть праха.
Пересказывая мое «резюме» следующим слушателям, каждый рассказчик что-то добавлял от себя к моему образу. Подробности первой экспедиции в Казахстан уже были десяток раз перевраны, мне приписывали способности экстрасенса, связи с ворами в законе; одни считали, что на меня работает целый поисковый отряд, другие полагали, что я посредник, представляющий какую-то тайную организацию.
Помимо меня, вопреки моей воле возникала легенда; и однажды новый заказчик сказал мне при первой встрече, что я, сидящий перед ним, – самозванец, я слишком молод, чтобы быть тем, настоящим Искателем.
Был в советское время такой альманах, приложение к журналу «Вокруг света» – «Искатель»; там печатали приключенческие повести, детективы, а главное – зарубежную фантастику, название было на слуху. И вот кто-то из клиентов в шутку назвал меня так.
А дальше кличка прилипла, передавалась вместе со всеми этими нелепыми историями – якобы я имею талисман, подвешенный на нити из савана, которым укрывали мертвеца, – и вожу этим талисманом над картой, а он указывает, отклоняясь от вертикали, где именно схоронен тот, кого я ищу… Верующие советовали мне, какому святому молиться, какой иконе в каком монастыре ставить свечки; неверующие – как использовать «рамки биолокации», к какой гадалке пойти.
Неожиданно я обнаружил, что взрослые, выросшие в атеистическом Союзе люди очень реалистично ощущают, что окружены ду́хами, призраками, аномальными зонами. Сначала я списывал это на общую интеллектуальную невнятицу времени, но потом понял, что ошибаюсь.
Для многих я стал кем-то вроде исторического психотерапевта. И увидел, как люди, сами себе в этом не признаваясь, боятся своих дедов и бабушек – усопших и живых; так дитя, читающее жуткую сказку, страшится Старика-с-железными-зубами или Старуху-с-красными-глазами, хозяина или хозяйку избы на дальнем болоте.
Деды были темными призраками внутреннего мира тех, кто приходил ко мне, поэтому им ничего не стоило населить призраками и мир внешний, – по неподдельному опыту они знали, что такое жизнь с хтоническими сущностями. Собственно, зачастую они и обращались ко мне, чтобы по-язычески умиротворить ушедших, отыскать неупокоенного; покойники как бы не хотели упокаиваться, требовали кормить их свежим, кровоточащим мясом чувств.