— Что я тебе говорил, — сказал Коча, озабоченно забегая в вагончик. — Иди, она тебе уже звонит.
— Герман, — я стоял, прижимая к уху нагретую солнцем трубку, — как твои дела?
— Хорошо, — я добавил голосу твердости. Вышло неубедительно. — Встречался вчера с нашими конкурентами. Поговорили.
— Угу, — поддакнула Ольга. — Не знаю, о чем вы поговорили, но у тебя, Герман, забирают бизнес.
— Сейчас буду, — ответил я, нацепил на шею наушники и побежал на трассу.
Возле офиса стоял знакомый джип, за рулем сидел Коля и смотрел на меня так, будто мы со вчерашнего дня не разлучались. Я помахал ему рукой и зашел в дом. Ольга сидела за столом, не снимая солнцезащитных очков в желтой оправе, на ней были рваные джинсы и майка с какими-то политическими лозунгами на польском. Из-под майки выбивался оранжевый бюстгальтер. Напротив нее расположились две рыхлые тетки, в тесных жарких платьях и с тяжелыми завивками на головах. Были они преклонного возраста, но не растеряли, так сказать, молодецкого запала и понимали, курвы, что только радость коллективного труда дарует бодрость и чувство включенности в жизненные процессы. Так что сидели теперь, тяжко дыша в знойном воздухе, словно две испанки, обмахиваясь конторскими книгами, будто веерами. Завивка на голове одной отдавала пеплом, а в ушах висели толстые бронзовые сережки, как медали на генеральских мундирах. Массивное коралловое ожерелье обвивало шею. Тело ее — рыхлое, распаренное и опавшее — втиснуто было в темных цветов допотопное платье, оно расползлось во все стороны, повторяя все выпуклости. Могучие и натруженные ноги, обутые в домашние тапки, твердо упирались в пол. В одной руке пепельноволосая держала конторскую книгу, в другой — химический карандаш, который время от времени втыкала в завивку. Подруга ее, тоже томная от жары, гордо несла тщательно выложенную копну цвета промышленной меди, что отсвечивала красным в солнечных лучах. В ее ушах мерцали большие камни изумрудного цвета, такие используют в мозаиках на автобусных остановках. Ожерелья на шее не наблюдалось, зато сама шея сложилась в несколько щедрых складок, между которыми прятался каплями янтаря горький женский пот. Пестрый сарафан советского покроя, с тропическими цветами и травами, густо разбросанными в районе печени, дополнял картину. На ногах тоже были тапки. Эта тетка казалась более живой, всё время нервно поводила крутыми плечами, от чего сарафан натягивался в одних местах и опадал в других, словно парус при переменчивом ветре. На меня обе посмотрели синхронно и неприязненно. Я поздоровался со всеми, вопросительно взглянув на Ольгу. Знакомьтесь, — сказала Ольга, — и женщины по очереди, однако неохотно, назвались. Пепельную звали Анжела Петровна, голос у нее был тяжелый и ленивый, а взгляд — отчаянный и илистый. Другая, медная, говорила нервно и неразборчиво, словно горло ее было полно речного камня, представилась буквально так — Бгалинда Бгёдоробна, означать это должно было, очевидно, Галина Федоровна или что там, но про себя я ее назвал Брунгильда Петровна, и называть ее как-то иначе мое сознание наотрез отказывалось. Почему, кстати, Петровна, а не Федоровна? Наверное, потому, что были они между собой чем-то невыразимо похожи, словно родные сестры от разных мам — обе казались женщинами с опытом, и опытом этим, похоже, ни с кем делиться не собирались.
— Вот и хорошо, — деланно обрадовалась моему появлению Ольга. — А то мы заждались.
— Я на попутках, — пояснил я присутствующим.
Тетки смотрели на меня холодно и невозмутимо.
Анжела Петровна хищно крутила в руках карандаш, Брунгильда Петровна тяжело, словно кобра, надувала складки на шее.
Ольга коротко описала мне суть проблемы. Проблема, насколько я понял, заключалась в том, что Анжела Петровна с Брунгильдой Петровной в свое время не вышли на пенсию. Будто две плакальщицы, вестницы смерти, принесли они плохие новости, возвещая дальнейший рост процентов по кредитам и повышение всех возможных коммунальных тарифов. Я попытался быстро вникнуть в главное. Но давалось мне это нелегко, Анжела Петровна с Брунгильдой Петровной действовали на меня гнетуще, вгоняя душу мою в тоску и депрессию. Из всего ими произнесенного я понял, что делегированы они были от налоговой, но также и от пенсионного фонда, а еще и от санэпидемстанции, и от союза ветеранов тоже, кроме того, от независимого профсоюза малых предпринимателей и напоследок — от жилого фонда, и выходило, что по всем пунктам у нас проблемы, что мое частное предприятие давно и безнадежно задолжало этой стране и что лучше всего будет, если я просто повешусь, ликвидировав перед тем бизнес, а все свои нехитрые доходы перечислив боевым пенсионерам. Говорила в основном Анжела Петровна, лениво облепляя меня путаными бухгалтерскими терминами, Брунгильда же Петровна нервно катала по нёбу цветные камушки своей дикции, время от времени вбрасывая в разговор каких-то словесных уродцев, вроде «бенсионеры», или «бсанбсостояние», или вообще непостижимое «бтерриториальное самоублявление», так что я и не знал, к чему она клонит. Ольга долгое время пыталась им что-то объяснить, вытаскивала из стола какие-то бумаги, доказывала, что не всё так плохо, что с документами у нас всё в порядке и что никаких законных оснований для моего отхода из мира живых пока что нет. Но Анжела Петровна с Брунгильдой Петровной только лениво отмахивались от ее слов конторскими книгами и гнули свое, напоминая о каких-то поправках к законам, читая выдержки из постановлений и обращая внимание на несоответствия в налоговых декларациях. И все попытки Ольги сбить этот натиск двух знойных, осоловевших от жары испанок ни к чему не приводили — тетки только разжигали себя собственными воплями, демонстрируя изрядное знание Уголовного кодекса и бухгалтерского учета. В какой-то момент Ольга замолчала. Испанки тоже затаились, бросая на нее жгучие пронзительные взгляды. Мне казалось, что все ждут моей реакции. Нужно что-то сказать, решил я и произнес как можно миролюбивее, отчего голос мой приобрел какое-то несвойственное мне, в общем, сладострастие:
— Послушайте. Может, мы бы решили всё это как-то полюбовно? А? Мы же все здесь взрослые люди. Разве нет?
Пепельная убийственно прищурилась, та, что цвета промышленной меди, выстрелила в меня молниями возрастной дальнозоркости.
— Что вы имеете в виду? — медленно, как преподаватель на экзамене, переспросила меня пепельная.
— Бга? — булькнула со своей стороны другая.
— Герман, — испуганно попыталась остановить меня Ольга.
— Ну, я не знаю, — я растерялся, не ожидая такой реакции. — Есть же какие-то способы договориться. Полюбовно, — снова зачем-то добавил.
— Что вы себе позволяете? — постепенно повышая свой отяжелевший голос, словно выкатывая на гору камни, стала заводиться Анжела Петровна. Брунгильда нервно кивала головой. — Что вы себе вообще думаете? Это вы ТАМ у себя научились так вопросы решать? Это у вас ТАМ так все говорят?! — Голос ее сорвался наконец, как камень с горы, и теперь сломя голову летел вниз, сминая всё на своем пути. — Вы вообще думаете, что вы говорите? Думаете, это вам комедия? Это у вас ТАМ всё можно! А ТУТ вы не у себя дома. Ольга Михайловна, — обратилась она к Ольге, — я вас не понимаю!