— Должно быть, я слушал вполуха.
— Ты вечно слушаешь меня вполуха, когда я о чем-то рассказываю! Мне надоело, что ты так со мной обращаешься! Ты меня слышишь?
— Не кричи так, мы не дома.
— Почему ты назначаешь две встречи сразу? Почему другие для тебя всегда важнее?
Я сделал глоток кира. Официант спросил, будем ли мы что-нибудь заказывать, на что я ответил:
— Дайте нам еще немного подумать.
— Я не собака, которую можно тянуть за собой на поводке, если тебе вдруг случайно оказалось нечего делать.
— Я не тяну тебя за собой на поводке, ты сама, как собака, следуешь за мной по пятам. Если ты не в отъезде и не у своих психов, ты ни секунды не даешь мне покоя, ни единой секунды!
— По-твоему, все просто мечтают засунуть себе в рот твой член, даже мужчины, да? Только меня от этого воротит!
— Ладно, — сказал я, — что мы будем есть?
— Знаешь, что особенно обидно? Это то, что твое «эго» больше России и Китая, вместе взятых. Может, тебе попытаться как-то это изменить? Тогда ты перестал бы считать, что в жизни каждую минуту нужно с кем-то соревноваться. На самом деле это вовсе не обязательно — соревноваться со всем миром, не обязательно всех побеждать.
Я захлопнул меню.
— Это мир соревнуется со мной, а не я с миром. А что до моего «эго» — если оно для тебя слишком велико, то уходи. Уходи же наконец. Дай и мне шанс стать счастливым.
Вместо ответа я получил стакан минералки в лицо. Кожу защипало больнее, чем я ожидал. Давно мне не плескали в лицо минералку. Порой меня умывали вином, шампанским, чаем со льдом, но только не минеральной водой.
Я заплатил за воду и кир «по-королевски», после чего мы покинули ресторан. На улице было полно народу. Люди грелись на солнышке. Мы тоже гуляли по солнышку, шли молча, пока не подошли к Гудзону. Выйдя на набережную, мы отыскали свободную скамейку, сели и стали рассматривать Нью-Джерси и прохожих: велосипедистов, полуголую молодежь на роликах, родителей с детьми, потных стариков, бегающих за здоровьем, влюбленные парочки, женщин в инвалидных колясках.
Вот так незаметно проходило воскресенье, но есть нам не хотелось.
— Какой чудесный день! — сказал я.
— Да, правда, какой чудесный день! — согласилась Сказочная Принцесса.
— Так больше продолжаться не может.
— Так больше продолжаться не может, — повторила Сказочная Принцесса.
Я не унимался:
— Какой чудесный день, как рано в этом году началась весна!
И тут я вспомнил про сценарий очередной части молодежного телесериала, который, как убедительно просила редакция, не должен быть слишком абсурдистским. «Немного абсурда не помешает, — писала заказчица, — но не перестарайтесь, ситуация в целом должна оставаться узнаваемой». Это свое пожелание она подчеркнула красной ручкой.
Я давно уже мечтал уехать в другую страну, где мне не придется больше отвечать на письма и телефонные звонки. И пусть себе ждут следующую, не слишком абсурдистскую часть молодежного сериала, да и мой роман пусть подождут десять тысяч лет, ибо в этом месте я поставил точку. Мне хотелось уйти под воду и вынырнуть где-нибудь подальше отсюда, скажем, в образе парикмахера.
— Так больше продолжаться не может, — сказала Сказочная Принцесса, — это сущий ад.
Если бы я взялся писать свой портрет, то изменил бы себя до неузнаваемости, я бы всех, весь мир изуродовал до неузнаваемости, действуя молотком и ножницами, когтями и зубами, я бы многое изодрал в клочья!
— Да что ты, какой уж там ад, — отмахнулся я, — ничего страшного.
Домой мы возвращались пешком. По дороге я сказал:
— Сегодня вечером мне нужно написать сценарий для сериала, он должен быть не слишком абсурдистским и вполне узнаваемым.
— Для сериалов узнаваемость — самое главное, — заметила Сказочная Принцесса.
— Узнаваемость — это наше все, — подтвердил я. — Люди хотят узнавать только то, что им давно известно, но звучать это должно так, будто они слышат это впервые, тогда все будут довольны.
Мое терпение было на пределе. Оно до того съежилось, что уместилось в авиаконверт. Запечатав конверт, я бросил его в почтовый ящик.
— Я выиграла! — воскликнула Ребекка. — По-моему, здесь не меньше ста долларов.
Звон монет в лунке автомата напоминал мне клацанье костей скелетов.
— Поздравляю, — сказал я, обнимая ее. — Наконец-то счастье нам улыбнулось.
* * *
Итак, в среду я не пошел с женой и ее коллегой-психиатром слушать джаз, сославшись на встречу с зарубежным издателем. Встреча должна была состояться в гостинице. Ведь зарубежные издатели всегда останавливаются в гостиницах.
— А он вообще откуда? — спросила моя жена.
— Из Франции, — ответил я.
— Из Франции? — Она наморщила лоб. — А тебя там издают?
— Можешь не сомневаться.
— И твои книги там еще не отправили на распродажу?
— Нет, не слышал ничего подобного.
— Что это вдруг стряслось с французами?
— Ей-богу, не знаю.
Я стряхнул пыль и перхоть с воротника своей синей куртки.
— И сейчас ты идешь с этим издателем ужинать?
— Да, у него относительно меня большие планы.
— Большие планы?
— Он говорит, что я выдающийся писатель.
Моя жена засмеялась и открыла окно.
— А когда освободишься, придешь в джаз-клуб?
— Конечно, когда освобожусь, приду.
Я надел ботинки. На всякий случай я их начистил.
— Как ты сегодня здорово выглядишь! — отметила моя жена.
— Ну, ты ведь знаешь, каковы эти французы, — сказал я.
— Надеюсь, он тебе предложит что-нибудь стоящее. Как его зовут?
— Мастроянни.
Я брякнул это имя, не подумав.
— Мастроянни, — повторила моя жена, — как забавно! Точно так же, как и актера?
— Да, точно так же. Кажется, они даже дальние родственники. Отец у него итальянец, мать француженка, сам он вырос в Париже.
— А разве фамилия у твоего французского издателя не Набоков?
— Ну конечно, Набоков, как я мог сказать Мастроянни, когда имел в виду Набокова? Набоков — это их директор, а Мастроянни — редактор, с которым я больше всего имею дело. Мастроянни заведует зарубежной прозой.
— Как забавно, — повторила моя жена. — Набоков и Мастроянни, работающие в одном издательстве.
— Похоже, у них там любят известные имена. Однако мне действительно пора, не то бедолаге придется долго ждать.