– Я помню свое обещание, ясновельможный. И приложу все силы, чтобы пресветлый князь был доволен!
Иеремия величественно кивнул головой. Во взгляде князя отчетливо читалось: «Надеюсь, пан первый советник понимает, что это в его же интересах!»
– А теперь прошу ясновельможного обратить особое внимание вот на какое обстоятельство: погибший президент Лех Качиньский был ярым, просто-таки патологическим, ненавистником России, он делал все возможное, чтобы навредить ей… – заговорил я, состроив самое серьезное, торжественно-мрачное выражение лица. – В результате погиб на ее земле, причем не один, а со многими десятками своих приспешников, столь же яростно ненавидящих Россию! Разве это не перст Божий? Разве тот, кто выше людей, не указал этим прямо и недвусмысленно, что такая политика, такое поведение неугодно Ему?
«Жаль только ни в чем не повинный экипаж… – подумал я. – Сами бы угробились на фиг, зачем летчиков с собой потянули?!»
На глубоко религиозного Вишневецкого этот аргумент произвел очень сильное впечатление. Князь задумался, опершись подбородком о ладонь, плотно сжав губы.
– Это лишнее доказательство того, пресветлый княже, что источник силы и славы Речи Посполитой не во вражде с Москвой, а в дружбе с нею! – торопился я развить успех. – Тебе выпала великая, поистине историческая роль, так будь же достоин ее! Стань королем и заключи прочный союз с восточным соседом!
– Королем? – грустно усмехнулся князь. – Пан, вероятно, забыл, что у нас не Московия, где царь – чуть ли не божество. В Речи Посполитой король – не более чем декоративная фигура, всеми государственными делами ведает сейм. Королю же оказываются разве что внешние почести… – Тут князь запнулся, чуть заметно покраснев (видимо, вспомнил, что и сам часто обращался с этой «декоративной фигурой» без всяких почестей). – Ну, еще он принимает послов, а вопросы войны и мира – в воле сейма! Распоряжается лишь кварцяными деньгами, все прочие средства может получить опять-таки лишь с соизволения сейма. Больше ничего! И это мудро, так заповедали наши предки, чтобы избежать чрезмерного сосредоточения власти в одних руках и тирании. Речь Посполитая – свободная страна, в отличие от той же Московии!
– Проше князя, – вежливо, но твердо возразил я, – но лучше уж излишняя твердость верховной власти, нежели излишняя ее слабость. Поскольку разброд и чрезмерное своеволие ни к чему хорошему привести не могут. Разве сам ясновельможный не видел множество раз, в какие долгие и непристойные свары превращались заседания сейма? Разве в шведском языке как раз в семнадцатом веке не возникло выражение «Польский риксдаг», что означает пустую, бессмысленную говорильню, приводящую лишь к потере времени? Да, меры против тирании необходимы, спору нет, это хорошо понимали еще древние римляне, у которых диктатор обладал неограниченной властью лишь полгода, а потом любой гражданин мог предъявить ему обвинения в суде! Но точно так же нужно бороться с необузданным своеволием шляхты, и прежде всего – магнатов. Вспомни мой рассказ, ясновельможный, ведь именно чудовищный эгоизм польского дворянства, не желавшего поступаться даже малой толикой своих прав и привилегий, цеплявшегося за «либерум вето», и привел к упадку государства! А потом – к его разделам!
Князь застыл на месте, как статуя. Лишь его лицо мелко подрагивало.
– Пан во многом прав… – чуть слышно произнес он. – Но все же… Это будет непросто, очень непросто! Сейм ни за что не допустит, чтобы король стал реальным правителем, со всею полнотой власти!
– Допустит! – решительно заявил я. – Мы его заставим!
Уже упоминавшийся Хозяин – сиречь тот самый янки, попавший ко двору короля Артура, – став его первым советником (прямо как я), наряду с плюсами своего нового положения сразу же отыскал целую кучу минусов. Одежда роскошная – но непривычная. Целая куча слуг – но когда они нужны, надо идти за ними самому. Ни привычной сантехники, ни газет… вообще ничего! Даже ни одного рекламного проспекта!
Я попал примерно в такую же ситуацию. Хотя XVII век – это далеко не VI, но в плане привычек и бытовых удобств он был бесконечно далек от нашего времени… Впрочем, человеку с моим жизненным опытом хватит самого минимума, чтобы чувствовать себя вполне комфортно. Крыша над головой есть, пища есть, одежда есть… какого рожна еще надо?
Именно этим вопросом я задался, с наслаждением растянувшись на своем «сексодроме» в отведенных мне покоях. И крепкий, далеко не старый еще организм охотно дал ответ. Более чем естественный с мужской точки зрения. Несмотря на то, что после треволнений сегодняшнего дня я должен был «отрубиться», едва коснувшись щекою подушки.
Ага, щас! Мысль о том, что Анжела находится в двух шагах, прямо за соседней стенкой (так распорядился сам князь по моей настойчивой просьбе), волновала и будоражила, напрочь прогоняя попытки уснуть. Как я ни старался воззвать к здравому смыслу и совести – мол, бедняжка считаные часы назад перенесла такое потрясение, до секса ли ей сейчас! – ехидная память тотчас напоминала во всех подробностях еще большее потрясение, испытанное ею в степи. И наше бурное соитие, случившееся сразу же вслед за ним…
«Андрюха, держи себя в руках! Ты все-таки первый советник князя, а не прыщавый подросток, охреневший от буйства гормонов! – снова не утерпел противный голос. – И, кроме того, с ней сразу две служанки! Им приказано с «княжны» глаз не спускать! Куда их денешь? Ликвидируешь? Тебе-то это раз плюнуть, но поймут ли? Средневековье-с…»
Я, заскрежетав зубами, снова – в который уже раз – отправил его в дальнее путешествие, после чего с немалым трудом все-таки заснул. Как нетрудно догадаться, сон большей частью был эротический. Анжела превзошла саму себя, посрамив авторов Камасутры. Вот только она почему-то превратилась в жгучую брюнетку…
Человек, сидевший на дубовом чурбаке под наспех натянутым парусиновым пологом, закрепленным на кольях, имел самую обычную, ничем не примечательную внешность. Не тощ, но и не толст, не могуч, но и не хлипок. И лицо какое-то среднее, невзрачное. Его немного портил разве что нос, давно сломанный и плохо сросшийся, который был скошен на сторону. Но не настолько, чтобы это можно было назвать уродством.
Впрочем, любой, встретившийся с этим человеком взглядом, тотчас позабыл бы про нос. Таким яростным, испепеляющим огнем горели его глаза, глубоко посаженные под толстыми, почти сросшимися, бровями. Это были глаза хищника, терзаемого лютым, неутолимым голодом.
Страшно избитый улан, брошенный перед ним на колени, не был трусом. Но его распухшие губы, покрытые запекшейся кровяной коростой, сами инстинктивно зашевелились, поминая Матку Боску, сына Ее и всех святых угодников. Так явственно взглянула на него в эту минуту из страшных глаз казацкого атамана сама смерть.
– А остальные? Никто не ушел? – хриплым, клокочущим голосом, словно першило в горле, спросил предводитель.
– Обижаешь, батько! – пожал могучими плечами казак, держащий конец веревки, которой были опутаны руки пленного. – Но жаль, некогда было с ними возиться, легкой смертью отделались, песьи дети! Этого лишь оставили, для допроса. Ну и для потехи, как батько захочет…