– Это зараз все законопатим, – обещает хозяйка, запахивая жакет на необъятной груди.
– Понимаете, у сына порок сердца, и ему категорически нельзя простужаться. Мы потому и вынуждены снимать дачу, ему врачи в лагерь не разрешают…
Тетка, слушая маму, зевает.
– Куда теперь? – интересуется папа, когда мы выходим из калитки.
– Нет, это просто нахальство! – Мама возмущена. – За такие деньги – такую конуру!
Папа, конечно, молчит.
– Хвойная, дом восемь, где-то тут… – бормочет мама, перебирая бумажки. – Скажите, пожалуйста, это какая улица?
За забором копается в огороде старуха в долгополом пальто.
– А вам какая нужна?
Мама горько усмехается:
– Вам что, сказать трудно?
– Вы мне скажите, что вам нужно, тогда я вам скажу.
– Господи, что за люди… – И мама шествует дальше.
– А Хвойная, дом восемь – это где? – спрашивает папа.
– Здесь, – торжествует бабка. – Я же вижу, что вам нужно. Только мы уже сдали.
– А вы не знаете, тут поблизости никто не сдает?
Старуха подходит к забору и охотно рассказывает, как идти.
Мы с трудом догоняем маму.
– Ты нарочно решил меня злить?
Но папа хитрый.
– Снаряды кончились… – сокрушенно говорит он и подмигивает мне.
– И солдат не жрамши! – подхватываю я.
Мама сразу все забывает, мысли ее перескакивают на еду. На опушке мы находим пенек посуше, подтаскиваем полусгнивший осиновый ствол. Мама раскладывает на газете яйца, бутерброды с маслом и колбасой, наливает из бутылочки сладкий остывший чай.
– Ей-богу, ты странная, – говорит папа. – То всю анкету выкладываешь до седьмого колена, то не можешь нормально объяснить.
Мама обижается:
– Тебя послушать – я просто непроходимая дура. Найди себе умную!
– А зачем им всем знать, какие у него болячки и что у нас на обед?
– Мы тебе действуем на нервы, я вижу. Ты не можешь один выходной провести с семьей. А между прочим, это твой сын.
– Не может быть, – говорит папа. – Эй, тип, ты чей?
– Твой, чей же еще?
Мы жуем, а высоко над нами ветер раскачивает верхушки сосен. Их мерный глубокий шум пробуждает во мне беспокойство, неясное и почему-то приятное.
Отец, задрав голову, следит за сереньким “дугласом”, который то появляется, то пропадает за мохнатыми облаками.
– Тыща? – прикидываю я. – Или выше?
– Восемьсот примерно.
– Снизится – тогда и подстрелим.
Папа советует:
– Ты открой огонь, а прицелиться всегда успеешь.
– Почему? – удивляюсь я.
– Как говорил сержант Стычкин, если фриц – начальство не заругается, что проспали, а ежели свой – так все равно не попадем…
Мы смеемся. Мама вздыхает:
– Господи, да пропади она пропадом, эта война! Ты так говоришь, можно подумать, что ничего веселее в жизни не было…
Папа ничего не отвечает, достает папиросу. Я вижу, что глаза у него совсем прозрачные и на дне их вспыхивает далекий чужой огонек.
Перед огромной, во всю стену, картиной мы стоим, окружив золотушную девушку в круглых очках, и толкаемся исподтишка.
– Ваши глаза сразу притягивает к себе фигура человека в центре толпы. Он указывает на идущего к людям Христа. Это – Иоанн Креститель. Художник создал яркий образ вдохновенного пророка и грозного обличителя. Лицо его озарено решимостью, верой в грядущее освобождение народа…
Голос девушки слегка спотыкается. Прямо перед ней истуканом торчит Бадя, уставясь на нее, не мигая, и, как всегда, невозможно понять, то ли он заворожен рассказом, то ли спит, не закрывая узких глаз.
Осторожно, чтобы не звякнуть фольгой, Берг пытается развернуть конфету, но она все равно трещит.
– Ему же жарко, – говорит Сяо Лю.
– Кому?
– Они все голые, а этот в тулупе, Креститель…
Крыса оборачивается, но Копейка успевает убрать приставленные ей рожки. Отколовшийся Гордей в сторонке пристально рассматривает картину, на которой нарисована раздетая женщина с негритенком. Наткнувшись на взгляд Крысы, Гордей спешит к нам.
– Двадцать лет жизни художник работал над своим произведением. Картина была закончена в 1857 году, в переломный для русского общества момент. Только что закончилась неудачей Крымская война… Какой вопрос был тогда главный, помните?
– Вы же учили! – ревниво подстегивает нас Крыса. – Что было через четыре года?
Бергу наконец удалось развернуть конфету, но Сяо Лю сцапал ее и отправил в рот. Берг дает ему затрещину.
– Берг!
– Крепостное право отменили, – сердито отвечает Берг.
– Ожидание этого исторического поворота и составило основное содержание картины. “По своей идее близка она сердцу каждого русского, – писал Илья Ефимович Репин. – Тут изображен угнетенный народ, жаждущий слова свободы, идущий дружной толпой за горячим проповедником”…
Нас ведут в следующий зал. Крыса подгоняет нас.
– Поехали в Татарово, – шепчет Сяо Лю. – Хоть окунемся… Все равно три дня осталось.
– Два. В субботу уже консультация по алгебре.
Навстречу нам попадается галдящее стадо малышей.
– Ну! – тихо рявкает Сяо Лю, когда они на мгновение отделяют нас от Крысы и экскурсовода.
Мы ныряем за угол, плутаем по залам и, выбравшись в залитый солнцем двор, врезаемся в очередь за газировкой.
– Свечи есть? – интересуется Сяо Лю у газировщицы.
– Чего? – недоумевает она.
– А на базе? – грозно спрашиваю я, высовываясь из-за плеча Сяо Лю.
Очередь негодует, а мы с гиканьем скачем по Лаврушинскому к набережной.
Я просыпаюсь от звенящего птичьего голоса у меня над ухом.
Прямо на подоконнике цвиркает синица, задирает головку, и я вижу, как бьется ее напрягшееся шелковистое горлышко.
Теплый пряный запах смородиновых листьев льется в комнату.
Из пакли, торчащей между потрескавшихся бревен, выпутывается паучок и бежит сломя голову к потолку, карабкается через пашущего на картинке Льва Толстого.
Не шевелясь, чтобы не спугнуть синицу, я подсвистываю ей. В открытом окне вырастает лохматая голова с оттопыренными, как крылья, ушами и спрашивает:
– Керосин нужен?
Голова рассматривает меня, хмурясь, а птица как ни в чем не бывало прыгает у нее перед носом.