– Дрессированная? – удивляюсь я.
– Ей Барсик крыло отъел, – охотно объясняет парень, сгребая в ладонь синицу.
С веранды приоткрывается дверь, бабушка огорчается:
– Мальчик, зачем же ты его разбудил?
– Вам керосин нужен?
– Ой, нужен, нужен!
– Пошли, – решительно кивает мне голова. – А то разберут все.
Мой новый знакомый терпеливо ждет, пока я натяну штаны.
– Тебя Лешкой звать, я знаю, – сообщает он. – Я тебя целый час жду.
– А ты кто?
– Я – Вовка. Вы у нас живете…
На дорогу бабушка делает нам пирожные – намазывает маслом черный хлеб и посыпает сахарным песком.
– Мне без масла, – требует гость.
Бабушка не может утерпеть:
– Надо говорить “пожалуйста”…
Мы завтракаем на ходу. Стоит прозрачный пасмурный день, за забором цветут вишни. Редкие капли падают с неба, шурша в листве.
– В том году тут один художник в поселке “Известий” снимал, – рассказывает Вовка, – и к его сыну Бесков в гости два раза приезжал. Они потом в футбол играли и меня в ворота поставили. Он мне восемь голов забил. Ты тоже за “Динамо”? А кто болеет за “Спартак” – тот придурок и дурак! Ты в седьмой перешел? Я тоже, только у меня переэкзаменовка на осень по русскому. У нас в классе все отличники – дураки и зубрилы. Особенно девки…
– Мы теперь тоже с девками будем учиться, – говорю я.
– А чего хорошего-то? – фыркает он. – Они только воду мутят. И шепчутся: шу-шу, шу-шу, кто в кого втрескался.
– А красивые у вас есть?
– Ни одной!
На перекрестке стоит телега с бочкой. Мы занимаем очередь и подходим к лошади. Вовка скармливает ей свой хлеб с сахаром.
– Здрасте, дядя Колпакыч, – кивает он деду в тюбетейке, который отпускает керосин.
И дед здоровается с Вовкой.
– Как ты его назвал? – спрашиваю я шепотом.
– А его все так зовут – Колпакыч…
Вдруг Вовка толкает меня в бок. Посреди улицы едет девочка на дамском заграничном велосипеде с разноцветной сеткой на заднем колесе. Она держит руль одной рукой, в другой погромыхивает на весу бидон.
– Фикстула… – хмыкает Вовка. – У Люськи Кукиной снимают, там у них одни бабы…
Соскочив на землю, девочка на мгновение теряет равновесие, но удерживается на ногах. Чувствуя к себе внимание, она оглядывает очередь независимо и нерешительно и внезапным мягким движением головы забрасывает за спину косу.
– А ничего… – тихо говорю я и почему-то сплевываю.
– Да ну! Лупоглазая какая-то… А у тебя велик есть?
– Мне скоро купят.
– А мне купили ХВЗ. Только отец на нем на работу ездит.
Неожиданно девочка подводит свой “Диамант” прямо к нам и просит:
– Мальчишки, возьмите мне, пожалуйста, а то я опаздываю.
Темно-карие глаза ее распахиваются и становятся совершенно огромными.
Без колебаний Вовка отчеканивает:
– Дуня! – И ухмыляется ей в лицо: – Постоишь, не растаешь…
Обиженно дернув плечом, она отходит.
– Какая Дуня? – спрашиваю я с досадой.
– Всю жизнь мечтал ей за керосином стоять, – сварливым голосом говорит он ей вслед и косится на меня за поддержкой. – “Дураков у нас нет”. А сокращенно: “Ду-у-н-я”.
– А “я”?
Он довольно хохочет:
– Тебя позабыли!
Девочка топчется в стороне у забора, покусывает губу и все время посматривает вдоль улицы, как будто ждет кого-то. Исподтишка я наблюдаю за ней, а Вовка – за мной.
– Взять, что ли? – усмехается он.
Я чувствую, что краснею.
Он идет к ней. Она не сразу отдает ему бидон, но Вовка что-то шепчет ей на ухо, она прыскает, и я ловлю ее короткий взгляд, цепкий, как у зверька.
Когда дед Колпакыч наливает нам керосин, она подходит поближе, и Вовка подмигивает мне всей щекой.
Ее зовут Оля.
Я сижу на земле, обхватив колени, и не свожу с нее глаз. Они танцуют с Люськой Кукиной, она вертит Люську по-всякому, и Люська ее слушается и мурлычет:
– На далеком Севере эскимосы бегали…
Фокстрот называется “Девушка играет на мандолине”.
– А ты, Леша, танцуешь?
Швейная машинка стрекочет у крыльца. Люськина соседка Жанна, совсем взрослая девушка, большая и некрасивая, шьет и донимает меня расспросами.
– Я только падеграс умею.
Девчонки стоят, не разнимая рук, ждут, пока Галка, сестренка Люськи, меняет пластинку.
– Ой, иголка упала…
– Вот бестолочь! Последняя иголка! – ругается Люська. – Мы теперь без музыки остались…
Все шарят в траве, сталкиваясь лбами, вокруг онемевшего патефона. Вовка хватает Люську за пятку, она визжит и лягается.
– А телевизор у вас есть? – спрашивает меня Жанна.
– Маленький.
– Все равно, значит, богатые, – говорит она мечтательно.
– Совсем мы не богатые, – обижаюсь я.
– А какие ж вы? Бедные, что ли?
Оля тоже вскидывает на меня взгляд, полный простодушного любопытства.
– Мы – нормальные…
– Ну сколько батя получает?
– Откуда я знаю?
Жанна недоверчиво улыбается. У нее обветренные красные губы на загорелом лице.
– Небось говорить не велели…
– Честное слово, я не знаю.
– Подумаешь, я тоже не знаю, сколько мой получает, – радостно говорит Вовка.
– Ты вообще долдон…
Жанна опять собирается что-то спросить, я жду с тоской, но, на счастье, незнакомый парнишка ловко проскальзывает в дыру в заборе и идет к нам. Он хмуро кивает нам с Вовкой и, развернув газету, протягивает Люське рентгеновский снимок – пластинку с черного рынка, оттиснутую на чьих-то ребрах.
– А, Валера… – насмешливо улыбается Жанна и косится почему-то на Олю.
– А Галка, рахитка, последнюю иголку посеяла…
– А вы лучше в почту сыграйте, – нахально советует сестренка и тут же получает подзатыльник.
– Правда, давайте в почту! – оживляется Оля.
Валера, осмотрев мембрану патефона, требует гвоздь и напильник и посылает Галку в сарай.
– Только чур я буду почтальоном! – кричит она.
Приносят бумагу, булавки, карандаши. Мы нарезаем и подписываем номера, прикалываем на рубашки.