– Напишем Жанке, что она – корова! – сразу предлагает Вовка.
Но мне не до него. I love you, криво пишу я, прижимая клочок к стволу сосны. Прибавляю so much и отдаю почтальону.
Патефон, громко шипя, наконец испускает бойкую музыку. Девчонки хлопают в ладоши:
– “Истамбул”!
– Это же самая стильная вещь! – ахает Жанна.
Тут Галка вручает ей послание, она читает его, догоняет Вовку и колотит.
С изумлением я замечаю, что у Валеры в ладони тлеет папироса. Он курит, не скрываясь.
Люська с Олей перешептываются, давясь от смеха.
– Галка, – не выдерживаю я и ловлю ее за косу, – ты передала?
Она доверчиво кивает.
– Она ничего не сказала?
– Она сказала, что ты дурак и что у тебя там грубая грамматическая ошибка.
Под сухой ветлой, сгорбленной над берегом, толкутся мальчишки. Я сторожу от них велосипеды и нашу одежду, сваленную на облысевшую траву. Они по очереди повисают на палке, привязанной к толстому суку, и, раскачавшись, падают в воду.
Гам стоит над желтой водой. Речка мелкая, а народу полно.
– Чокнутый, что ли? – неистово кричит Люська.
Это Вовка подныривает и хватает девчонок за ноги.
Я вижу, как Валера и какой-то рыжий сцепляют руки. Оля забирается к ним, хватаясь за их головы.
– Раз, два, три!
Она кувыркается вниз и выплывает довольная.
А Валера плывет настоящим кролем, выдыхая в воду.
– Ты чего не купаешься, Леш? – спрашивает Люська.
– Неохота…
Она натягивает платье прямо на мокрый купальник.
– Ребята сказали, в кино “Башня смерти” на пять и на семь.
– Я не могу, мне родителей встречать надо.
– С тарзанки ныряю и – ходу! – говорит Валера.
Он дожидается очереди и, красиво изогнувшись, стрелой входит в воду.
В руке у Оли желтая болотная лилия на длинном стебле.
– Ой, какая! – расстроенно тянет Люська. – Где взяла?
– Тут один мальчик подарил…
– Хочешь, я возьму тебе билет? – предлагает мне Люська. – А ты приходи прямо к сеансу.
– Ты разве не идешь? – спрашивает Оля.
– Сказал же, не могу…
Он останавливается на пороге, загородив проем, стаскивает кепку с обритой наголо коричневой головы и рассматривает меня насмешливо и жадно:
– Не помнишь меня, Лешка?
Глаза у него водянисто-голубые под белыми колючими бровями. Он словно быстро ощупывает меня взглядом.
– Помню.
– Врешь, где тебе помнить! Тебе два года было… Ну, здорово, барбос!
Я целую его в сухую щеку, и в нос мне ударяет пронзительный сладкий одеколон пополам с табаком.
– Ты чего нос воротишь? Это меня в вашей чертовой столице в парикмахерской каким-то клопомором одолжили… – Смеясь, он целует бабушке руку.
Дед расхаживает по веранде, топая сапогами, по-хозяйски все разглядывает, все трогает, заходит в комнату, и мы толпой ходим за ним.
– Шикарно живете. И граф Лев Николаевич! Это кто же его тут повесил? Ты, Лешка? Ты, что же, толстовец?
– Это хозяйский, – говорит отец, не сводя с деда сияющих глаз.
– Толстой на стенке – уже, значит, не мерзавцы.
– Люди как люди. Он – мясник.
Дед оглушительно хохочет:
– Мясник – толстовец! Вот это да!
Мы спускаемся в сад умыться.
– Ты Ивана помнишь, Костя? Лешка на него здорово смахивает… Это мой старший брат, – объясняет он мне. – Только он помер прежде, чем ты родился… – И смазывает меня по носу. – Вот с таким же румпелем.
– А глаза у него мои, – говорит мама.
– Коли хочешь знать, Люба, и глаза у него грешиловские. А вот взгляд – точно твой. Ну на кой черт парню этакий нежный взор газели? Ты драться-то умеешь?
– Да где там! Колотят его в школе.
– Кто же его драться научит? – возмущается дед. – Отец называется!
На веранде нас ждет накрытый стол. Окинув взглядом засыпанную укропом, всю в тающем масле картошку, блюдце с редиской и луком, бледные помидоры, бутылку “Столичной”, дед крякает и ладонью снимает капельки, выступившие на кувшине с квасом.
– А у нас только-только багульник зацвел…
Он хватает чемодан, но отец вырывает у него из рук:
– Ну зачем тебе тяжести ворочать? Я же вот он!
– Слушай, Котька, оставь меня в покое! Ей-богу, оденусь и уеду! Я прекрасно себя чувствую!
Он достает из чемодана мохнатые маленькие бурки с серебристым отливом, вышитые по краям.
– Ну-ка, мерь, Лешка. Это олень.
– Стынет все! – стонет бабушка.
Но дед заставляет меня натянуть бурки и снова лезет в чемодан.
– Все на столе, чего тебе не хватает?
На свет появляется бутылка.
– А спирта у вас нет!
Наконец он усаживается, и отец наполняет стопки.
– Кума, мы на “ты” или на “вы”? Ей-богу, запамятовал!
– Немудрено, – улыбается бабушка. – На “вы”, на “вы”, Василий Никитич.
– Надо будет на брудершафт. И вообще – не приударить ли мне за вами, а? Холостые, молодые – что нам мешает?
Мы смеемся. Отец поднимает стакан:
– Ну, батька, со свиданием!
…Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет
И тихую песню заводит —
Про Родину что-то поет…
Они поют, откинувшись на спинку стульев, уставясь куда-то вверх. У обоих необыкновенно суровые лица, и рука отца лежит на дедовом плече.
Кончив песню, мы сидим в тишине. Сумерки обступили окна.
– Ну-с, – осведомляется дед, – а мат получить не желаете?
– Сейчас чай будет… – заикается бабушка.
Но отец уже расставляет фигуры.
– Ты играешь, Алексей?
– Не очень хорошо.
– Да что же это такое! Драться не умеешь, в шахматы не играешь… А велосипед у тебя есть?
– Нету.
– Черт знает что! Разве парню можно без велосипеда? Сколько он стоит?
Я без промедления сообщаю:
– Восемьсот двенадцать рублей.
– Ты брось деньгами швыряться, – говорит папа. – Тебе сейчас на новом месте – только успевай раскошеливаться. Купим мы ему велосипед.