– Так пост же! После Масленой-то пост семь недель. Ни мяса, ни рыбы… Чего матка на стол поставит, то и лопали. Не как нынче. А брат старший, Пашка, с погреба сало таскал тишком. Драл его папаша, а он все равно таскал. Здоровый был, что ни съест – все мало. Отец придет на Пасху, Пашка сразу хоронится… Или с ребятишками окуней в проруби наловят, пожарят да трескают, чтоб мать не видела. Озеро-то не наше было, ловить не позволяли. Его немец купил, Шумахер, и фабрику на той стороне поставил…
Проскурин встал, отодвинув доску:
– Какой у тебя разряд?
– Нет у меня разряда, Коля. Я просто играю прилично.
– Пора ему темную сделать, наглый очень.
Пятигорский вздохнул:
– Принцип у тебя, в общем, правильный. Сила есть – ума не надо. А в этой игре все наоборот…
Малыш уползал в коридор, Таисия ловила его и совала то кочерыжку, то кусок сахару. Середа с бабкой тискали нарубленную капусту, чтоб дала сок.
– А в войну все на озеро повадились, – рассказывала Середе старуха. – За лето всю рыбу съели, пропала рыба. И чего мы только не жрали, сыночки! И щавель конский, и крапиву…
– Тут разве немцы были?
– А как же. Двадцать третьего ноября пришли, а ушли одиннадцатого. Ни одного дома целого не оставили, все пожгли. Как их под Яхромой стукнули, так мы их больше не видели, чертей проклятых. Наворотили делов…
– А жгли зачем?
– А спроси у его. Чего им тут понадобилось, кого искали? Мужиков-то никого не было, ни одного, бабы да ребятишки… Всю Россию забрать хотел. Вот и жег, чтоб одна мертвая зола осталась. А только не вышло, не пропала Россия… – сердито и важно сказала она. – Вот которые дома сейчас стоят, они все бабскими руками ставлены. Женскую бригаду организовали, она все и строила. Бабы-то у нас привычные, без мужиков. Раньше мужики в Москву ходили. Была такая Жмочкина фабрика в Москве, хомуты делали и сбрую. Всякую кожаную работу. На праздники приезжали, конечно, и на сенокос. А то и пахали бабы… Папаня наш как ушел на германскую, так до двадцать второго года не видали мы его. А пришел весь покалеченный, у немцев в плену был, и в Красной армии воевал, и в Сибирь ходил, и в Польшу ходил. А пришел, и видать было, что скоро помрет. А нас у матери четверо да бабушка… Вот теперь одна я осталась живая.
Таисия уминала капусту в кадушке, пересыпая ее крупной солью. Вдруг она засмеялась и прильнула к окну:
– Рубит! Глянь, баба Зоя, солдат рубит… Рассерчал.
Во дворе под дождем Проскурин рубил дрова. Голый до пояса, босой, он неторопливо устанавливал полено и ловко разваливал с одного удара. Крепкая, загорелая спина его блестела от дождя и пота, и при замахе на плечах вспухали бугры мышц.
– Интересный парень! – Таисия ухмыльнулась. – Нам бы с тобой такого мужичка, а, баба Зоя?
– Будет тебе молоть…
– Ты им лучше про Гордея своего расскажи, расскажи, как ты любовь крутила! Баба Зоя у нас знаете какая была!
– Сдурела ты, Тося! – разозлилась старуха. – Внук у тебя, а ты брешешь незнамо что…
– А чего стыдиться? – Она подмигнула Середе. – Им же интересно, как все раньше было…
Бабка, упрямо поджав рот, кромсала морковку. Ребята с любопытством поглядывали на нее.
– А помещиков мать с отцом помнили? – спросил Середа.
– Бабушка помнила. Мать с отцом молодые были… Барин у нас был Оленев, он в Калуге был начальник большой, забыла, как называется…
– Губернатор? – подсказал Пятигорский.
– Вроде… Нет, по-другому.
– Предводитель дворянства?
– Откудова он знает? – удивилась старуха. – Точно, предводитель… Вспоминали его старики, хороший был барин. Бабушка рассказывала, вот поедет он гулять, сейчас первым делом в деревню и обязательно глядит, кто как живет, остановится и спросит. У кого окошко побитое – хозяина позвать: почему да как? Денег даст, велит вставить. И уж на другой раз глядит – вставили или нет. Все помнил. А если прогуляли денежки, то сейчас его поучить. Справедливый… А барыня Евстолья Дмитриевна дралась, горничных девок била. А сама-то с крепостных, с Никольского, тут недалеко. Он ее взял и на ей женился. Не любили ее, больно злющая…
Пришел мокрый Проскурин с охапкой дров, свалил их у печки. Воронец подскочил на диване:
– Ты нормальный?
– Хватит дрыхать, Лешка. А то девки заждались.
Воронец потянулся, почесался:
– А ну их всех в болото…
– А баба-то Зоя видали какая! – зашептала Таисия, как только старуха вышла. – Не хочет про себя… А сама бешеная была, с норовом, Конюх у нас был Гордей, из себя красавец, отец у него цыган. И завелась у них промеж себя любовь. Вся деревня знала. Муж ее в кровь бил, а ей все нипочем. Отлежится, очухается и обратно к цыгану своему. Сама рассказывала. Ужасно она его любила. А потом убился он, пьяный был, и лошадь понесла…
Воронец сделал голубя из газеты, пустил. Ребенок в восторге ползал за голубем. Проскурин открыл дымоход и сел на корточки у огня. Сырые дрова постреливали.
– Академик, почитай стишки, что ли, – попросил Середа.
– Вам же Есенина надо, а я его не знаю.
– Да говори что хочешь, только складно…
За окном расплывались холмы, на потемневшей бурой земле светлыми пятнами блестели лужи. Сверчок запел за стенкой.
Пятигорский задрал ноги на сундук, смотрел в потолок и читал, слегка завывая:
За покинутым бедным жилищем,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон с оборванным нищим
О восторгах вели разговоры.
Старый ворон в тревоге всегдашней
Говорил, трепеща от волненья,
Что ему на развалинах башни
Небывалые снились виденья.
Что в полете воздушном и смелом
Он не помнил тоски их жилища
И был лебедем нежным и белым,
Принцем был отвратительный нищий…
И в Трудовом все попрятались, вымерли улицы. В небе посветлело, над горизонтом легла розовая полоса, а дождь все падал однообразно и ровно. Спустив на уши капюшон, упрятав в куртку руки, Петя брел по глинистой расползшейся тропе вдоль заборов. Наконец навстречу попались мальчишки, он спросил, где живут Фомины.
Он пересек поросший травой пустырь и, отсчитав от угла четвертый дом, оказался у забора с дверью, навешенной вместо калитки. Двор был пуст. Он двинулся к крыльцу, услышал стремительный мокрый шелест и едва успел выскочить на улицу. Грязно-желтый лохматый пес вылетел откуда-то сбоку, из травы и, наткнувшись на дверь, взорвался неистовым лаем. Петя держал дверь, боясь, что она распахнется, а пес, захлебываясь, кидался снова и снова. Тут Петя заметил веревку, длинную, через весь двор, к которой собака была привязана, и, чертыхнувшись, выпустил дверь.