Следующим утром в десять мы с Энгусом поженились. Через день то же сделали Анна и Уилли.
Через четыре недели после нашей свадьбы я заметила, что Энгус потихоньку заменил надгробие со своим именем новым, на котором не был упомянут. На этот раз уже я опустилась на колени и провела пальцами по именам Майри и ее малышки, оставив им букет колокольчиков, который только что собрала в Покрове.
Зная, что навестила лишь одну могилу, я прошла к Водным воротами, собрав по пути еще один букет. Положив его у края воды, я взглянула на сверкающую черную гладь озера и задумалась о том, что же с нами произошло в тот день. Была ли это Майри? Или чудовище? Или что-то совершенно иное?
Чудовище, если оно и существовало, больше никогда мне не показывалось. Но за минувший год я узнала, что чудовищ вокруг предостаточно и чаще всего они не скрываются.
Когда Энгус спросил, готова ли я увидеть свой новый дом, я сказала да, конечно, готова, если он уверен, что военные сняли все мины. Он расхохотался, когда я рассказала ему о своей эскападе, и объяснил, что никаких мин там не было – знаки повесили, чтобы отпугнуть гражданских, а коммандос удержать на территории. Однако настоящие боеприпасы и в самом деле были настоящими.
– Что думаешь? – спросил Энгус, когда мы вышли из-за поворота и оказались на дубовой аллее.
Ниссеновские ангары и колючая проволока исчезли, так что я впервые увидела господский дом во всей красе.
Энгус обнимал меня за плечи и выжидающе смотрел мне в лицо.
– Ох, Энгус! – воскликнула я, отойдя от него на пару шагов. – Он великолепен! Он заперт?
– Не думаю, – ответил Энгус и рассмеялся, когда я побежала вперед.
Огромные двустворчатые двери были обиты медью. Проем обрамляли резные ветви и виноградные лозы, начинавшиеся над аркой и шедшие почти до земли. Прямо над дверями я увидела большой герб, а выше, над вздыбленными лошадями, поддерживавшими щит, поднималась часовая башня с куполом – Энгус сказал, что ее пристроили в 1642 году. Все окна окаймляла резьба, а между ними стояли коринфские колонны высотой в сорок футов.
Войдя, я оказалась в просторной галерее, поднимавшейся на несколько этажей, и у меня перехватило дыхание. Несколько поколений Грантов, бывших больше, чем при жизни, смотрели на меня со стен, отделанных дубовыми панелями; заключавшие их рамы отделялись друг от друга золочеными завитушками. У большинства Грантов были рыжие волосы, и у каждого – такие же поразительные голубые глаза, как у Энгуса.
Во всех комнатах первого этажа на потолках была затейливая лепнина, большей частью раскрашенная или золоченая. Все было изысканно: от богатых люстр до средневековых гобеленов и «кабинета редкостей», когда-то принадлежавшего Людовику XIV. Обитая тканью мебель показалась мне странно потертой, но потом Энгус сказал, что она начала XVIII века и весь бархат подлинный.
Я попыталась представить реакцию полковника, когда он впервые вошел сюда много лет назад. Когда увидел портреты своих родственников – не прибавилась ли к его мечтам о поимке чудовища мечта стать лэрдом? Пока он жил здесь, приставал к служанкам, заводил великосветский разговор, заказывал твидовый костюм, не начал ли он тайно подсчитывать, сколько Грантов мужского пола стояло между ним и титулом?
У меня не было на этот счет никаких сомнений. Эллис, скорее всего, тоже так делал.
Война кончилась, но Европа была погружена в хаос: не хватало еды, возник транспортный кризис, потоки беженцев шли из города в город, массово сдавались немецкие войска, сотни тысяч освобожденных узников и бесчисленное количество раненых солдат должны были теперь заново строить свою жизнь.
Я не могла забыть раненых на «Мэллори», особенно того солдата, который встретился со мной взглядом и не отвел его. Он открыл мне глаза, пробудил к реальности, которой мне как-то удавалось избегать до тех пор. Хэнк и Эллис продолжали жить как ни в чем не бывало, а такие, как тот обожженный солдат, Энгус или братья Анны, жертвовали всем, чтобы спасти нас. Я хотела что-то сделать для них.
Когда я рассказала Энгусу, что придумала, он молча меня обнял.
Итак, план был таков. На несколько ближайших лет господский дом Крег-Гэрева превращался в реабилитационный госпиталь для раненых солдат.
За два месяца в залах и бальных комнатах выстроились кровати и переносные ширмы. Восточная столовая стала операционной, главный зал – ожоговым отделением. Мы перебрались в помещения для слуг на верхнем этаже, вместе с Коналлом, а потом к нам присоединилась и Мэг, решившая стать сиделкой.
Пациенты меня и удручали, и поражали. Я видела, как сорокасемилетний сержант, который только что лишился зрения и учился ходить с тростью, сперва трогал лепестки пиона, а потом склонился и уткнулся в цветок лицом. Я держала за руку мальчика, которому не было и двадцати, когда он плакал от отчаяния, впервые пристегнув протез. Я подбадривала, стоя сбоку, участников традиционных гонок колясочников по главному коридору. Библиотека стала комнатой для игр. Упрямый солдат двадцати двух лет, с раздробленным позвоночником и левой рукой, просил кого-то из нас каждое утро привозить его в библиотеку и целый день обыгрывал любого, кто отваживался сесть с ним в шахматы.
Я стала опорой для всех них и сотен таких же, как они, для всех, проходивших через нашу жизнь и наш дом. Меня утешало, когда я видела, как они ищут уединения в саду или сидят в прохладной тени фонтана.
Солдаты очень любили Мэг, и замуж она вышла за молодого капрала, который тоже был родом из Клайдбэнка, в следующий же Валентинов день, но нам с Энгусом пришлось пропустить это событие по самой счастливой причине. Накануне ночью у меня начались роды, и грехи Валентинова дня были таким образом искуплены.
За это время у нас родилось двое детей – к великой радости солдат. После пережитых ужасов, смертей и отчаяния дети были лучшим подтверждением жизни.
Жизнь. Она никуда не делась. Жизнь все-таки была – во всей своей прекрасной трагической хрупкости, и те из нас, кому повезло выжить, распахнув руки, приняли ее в объятия.