Однако подавляющее большинство учительниц хотели любить, выходить замуж и воспитывать семьи, полагая, что замужние женщины преподают лучше, чем одинокие. Один оставшийся неизвестным автор с этим соглашался:
Думские весталки! Как печально и жалостно это звучит… Какая интеллигентная женщина откажется от своего права быть матерью? Какая образованная молодая женщина, узнав душу ребенка, откажется от права вырастить собственных детей и дать родине полезных граждан?! [814]
Некоторые осуждали многочисленные физические и эмоциональные проблемы, вызванные тем, что по закону они были обязаны соблюдать целибат: «Целибат на все оказывает пагубное влияние – на здоровье и на характер: он вызывает эгоизм, раздражительность, нервозность и формальное отношение к детям», – заявила одна женщина [815] . Чтобы избежать этого, некоторые самостоятельные учительницы втайне заводили романы или выходили замуж, но пытались это делать скрытно. Если же их отношения с мужчинами становились достоянием гласности, учительниц без дальнейших разговоров увольняли с работы.
Медленно накапливавшееся недовольство забурлило и перелилось через край в 1905 г., когда Дума большинством в один голос проголосовала за сохранение запрета на брак. Властям едва удалось выиграть «битву против законов природы» [816] . Восемь лет спустя «законы природы» были восстановлены, когда почти единогласным голосованием запрет на браки был отменен. Соблюдение целибата больше не было обязательным требованием для учительниц Санкт-Петербурга.
Этот эпизод, в разных вариантах воспроизводившийся в западном мире, включая Канаду, представляет собой серьезное обвинение в принудительном целибате. Неохотно, даже с горечью, большинство преподавательниц соблюдали его только ради того, чтобы сохранить работу. Профессиональный и экономический риск был слишком велик, а новости о пойманных нарушительницах только накаляли атмосферу страха. Совсем не считая это наградой, учительницы, вынужденные с этим мириться, приписывали своему неестественному целибату ряд возникавших у них хвороб и недомоганий. С другой стороны, те немногие, кто соблюдал его добровольно и расценивал положительно как средство, предоставляющее возможность заниматься независимой и уважаемой профессией, принимали целибат как целесообразный и плодотворный образ жизни.
Такой же двойной стандарт был распространен и в канадских школах. В канадской провинции Онтарио за стажировавшимися учительницами неотступно велось наблюдение даже в пансионах, где они жили. Они должны были строго придерживаться комендантского часа, посещать церковь; власти пытались предотвращать их знакомство с «любыми новыми мужчинами» под угрозой немедленного исключения [817] . Когда стажеры обоего пола нарушили эти драконовские правила и вступили в более тесные отношения друг с другом, доктор Дэвис, директор педагогического училища Торонто, выбрал четырех женщин, замеченных в таких отношениях, вызвал их к себе в кабинет и угрозами заставил признаться. После того он на неделю отстранил их от занятий вместе с тремя изобличенными мужчинами. Четвертый мужчина был исключен из учебного заведения. Дэвис регулярно унижал стажерок замечаниями такого типа: «Ну что ж, мисс, теперь вы похожи на старую корову, которая дает ведро молока, а потом опрокидывает его, ударив копытом» [818] .
В 1875 г. восемнадцатилетняя Алиса Фримен, типичная начинающая учительница, окончила педагогическое училище, и ее взяли на работу в школьный совет за 300 долларов в год, то есть в два раза меньшую зарплату, чем у ее сослуживцев-мужчин. Женщинам якобы было нужно гораздо меньше денег на свое содержание. Начальство по линии образования также полагало, что поскольку женщинам надо было и предстояло выходить замуж, учительниц, достигших тридцатилетнего возраста, нанимать нецелесообразно. Форма одежды женщин была строгая, а любой намек на аморальное поведение незамедлительно клал конец их карьере. Как и в Санкт-Петербурге, а на деле повсюду в мире, женщин постепенно, хоть и неохотно, все в большем количестве допускали к преподаванию, но, как и в XIX в., в обществе было распространено мнение о том, что суровое целомудрие было sine qua non [819] их педагогической компетенции.
В коммунистическом Китае в 1974 г. семнадцатилетнюю школьницу Анчи Мин увезли в колхоз «Ферма красного огня», в колонне из одиннадцати грузовиков. Она была в восторге, поскольку участие в выполнении такого престижного задания было честью. Но во время пребывания в колхозе эмоциональный, моральный и идеологический мир Анчи Мин перевернулся с ног на голову, когда молодого любовника ее подруги Шао Чинг казнили после того, как поймали их в момент занятия любовью.
Шао Чинг, тоже семнадцатилетняя, была настолько красива, что дух захватывало, стройна как ива и своенравна. Она копировала запрещенную литературу и делилась ею с близкой подругой – Анчи Мин. Вместо того чтобы завязывать косички коричневыми резинками, как это делали другие девочки, Шао Чинг пользовалась цветными тесемками. Она выпрашивала маленькие обрезки ткани и шила из них элегантное белье, вышивая на нем цветочки, листики и влюбленные парочки. Вывешенные на сушку предметы ее белья в пустой спальне выглядели как произведения искусства. А еще Шао Чинг поменяла одежду установленного образца: ее рубашки суживались книзу, обжимая ее осиную талию, а штаны подчеркивали длину стройных ног. У нее была полная грудь, и в теплую погоду она иногда снимала бюстгальтер. Говорили, что один обожавший ее солдат плакал, узнав, что она заболела.
Считалось, что во время культурной революции Мао всю свою энергию и мысли о революции она должна делить с близкой подругой. Шао Чинг показывала, что не собирается уделять внимание мужчинам или вопросу о браке, пока ей не будет ближе к тридцати. «Учись тому, чтобы мысли твои были безупречны!» – говорили люди. Девушки, работавшие на «Ферме красного огня», старались подражать героиням революционных опер, быть образцами совершенства и добродетели, которые не знали мужчин – ни мужей, ни любовников. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Шао Чинг не демонстрировала никакого интереса к мужчинам даже в разговорах с Анчи Мин. Тем более что она и так уже вызывала достаточно подозрений из-за ее чудесного белья и была за это осуждена на партийном собрании.
Как-то ночью Анчи Мин и ее коллег по программе военной подготовки вызвали на «срочный полуночный обыск». С заряженными пистолетами, молчаливо и настороженно, их провели через заросли тростника к засеянному пшеницей полю. Последовал приказ лечь на живот, и они сквозь ночь поползли по-пластунски. Жужжали и жалили комары, но это были единственные доносившиеся до них звуки. Внезапно Анчи Мин услышала шепот двух голосов – мужского и женского. «Я услышала негромкий, приглушенный возглас, и меня будто током ударило: я узнала голос Шао Чинг». Первой мыслью Анчи Мин было предупредить подругу – если девушку застигали врасплох с мужчиной, о последствиях было страшно подумать. Шао Чинг никогда даже не намекала, что у нее с кем-то сложились романтические отношения, с чего бы это ей было делать? На «Ферме красного огня» такое признание считалось бы позорным.