– Мы понимаем, вам было трудно в то время. Но мы не собираемся продолжать гнилую линию Хрущева. Мы собираемся принять кое-какие решения, и вам надо занять достойное место в коллективе. Мы вам поможем…
Косыгину, сталинскому наркому, навсегда сохранившему уважение к великому вождю, и в голову не приходило, что у дочки-то Сталина совсем другие взгляды и на отца, и на советскую власть, и на советскую идеологию. Что не работает она вовсе не оттого, что ее, как дочь Сталина, травят в коллективе – ее коллеги, либеральные советские интеллигенты, уже тогда в душе присягнувшие Западу, давно считали Светлану Аллилуеву своей. Неужели не знал Косыгин о ее романе с Синявским, о других ее друзьях и подругах из того же круга? Очевидно, не знал. Но ведь КГБ-то знало, и в правительстве многие знали о ее похождениях и связях. В общем, не того человека попросили беседовать со Светланой и даже почему-то не снабдили нужной информацией. В результате Светлана Косыгина возненавидела, о чем она и писала впоследствии, и говорила в своих интервью.
Сингх тоже был обескуражен отказом, он многого не понимал в устройстве советской жизни, наверно, и историю-то страны плохо знал. Он очень переживал, состояние его ухудшалось, периодически он ложился в больницу, где его, как казалось Светлане, перегружали лекарствами. Дни его были сочтены.
Светлана снова обращается к властям, на сей раз к Брежневу. И ее снова принимают. Не Брежнев, конечно, но Суслов – главный идеолог страны. Вначале он напомнил ей об отце, сказав, что тот никогда бы не разрешил ей выйти замуж за иностранца. (Вряд ли тут Суслов был прав. Сталин был не чета ни Суслову, ни всему брежневскому политбюро по уму и смелости решений. Он не был догматиком. Увидев, что индиец благотворно действует на дочь в смысле ее душевного здоровья и равновесия, он вряд ли стал бы препятствовать их браку. К тому же, не стоит забывать, что Сингх был коммунистом.) Потом сказал, что за границу Светлану никто не выпустит, там на нее набросятся корреспонденты, возможны всяческие провокации, а Сингх, если хочет, пусть уезжает один.
– Но он болен, ему нужен уход. Он, может быть, скоро умрет! – восклицала она в отчаянии.
– Умрет так умрет, – равнодушно сказал Суслов. – Он больной человек…
Через неделю Сингх умер. Он умер на рассвете, тихо и спокойно, как умирают праведники. И не только в Индии.
Но даже из потустороннего мира Сингх помог ей. Он завещал кремировать себя, а прах бросить в реку. «Религиозная церемония не нужна», – написал он в своей записной книжке.
– Какую реку ты имеешь в виду? – спросила его Светлана, прочитав эту запись, написанную им задолго до смерти. Улыбнувшись, он, как и подобает индийскому философу, видящего мир во всей его всеобъемлющей цельности, сказал, что на самом деле все реки впадают в один океан. Хотя ему, конечно, хотелось бы, чтобы это был Ганг.
Она снова обратилась к властям, ее снова принял Косыгин, на сей раз очень быстро давший ей разрешение на поездку в Индию, чтобы она смогла развеять прах мужа над Гангом. Косыгин, порядочный человек, чувствовал себя виноватым перед ней – прошлый раз он, обремененный огромной ношей сложнейших государственных проблем, не разобрался в ситуации, не изучил ее, а теперь вот человек умер.
1 ноября 1966 года Сингха кремировали, а уже через десять дней Светлана получила на руки паспорт с индийской визой на один месяц. Еще через две с половиной недели она вылетела в Дели к племяннику Сингха, который выслал ей приглашение. Всё. Она вырвалась, добилась того, чего так желала долгие годы. В СССР она больше не вернется (не считать же возвращением ее недолгое пребывание здесь в 1984–85 годах).
Потом во всех своих книгах Светлана будет писать, что она и не думала о невозвращении, улетая из Москвы, прощаясь с детьми и друзьями в Шереметьеве, что такие мысли пришли к ней только в Индии. Трудно сказать однозначно, так это или нет. Если бы она не являлась столь импульсивной и непредсказуемой особой, то можно было бы сказать, что линия ее поведения четко говорит об обратном. В самом деле – ну, вроде бы достаточно случайно познакомилась с индийским коммунистом. Пусть он показался интересным, спокойным и мудрым человеком, с которым ей было интересно общаться… Не будем говорить, что он был некрасив и невзрачен на вид, но он был достаточно пожилым и больным человеком. Такой ли муж нужен женщине бальзаковского возраста (Светлане было на момент знакомства 36 лет) с ярко выраженной, едва ли не агрессивной сексуальностью? Да, благодаря его мудрости и душевному равновесию, они со Светланой, по свидетельству очевидцев, на удивление хорошо ладили. Однако для него это кончилось смертью. Разве не было очевидно сразу же, что климат России, холодный и часто сырой, для него не подходит? Надо ли было тащить его, неизлечимо больного, из теплой, родной ему Индии? Стоило бы подумать о его здоровье, если так велика была любовь. Всего лишь не слишком горячо настаивать на приезде, и он бы не приехал. Неужели за почти два года разлуки ее чувства не остыли? Тут же невольно вспоминаются Каплер, Серго Берия, забытые почти мгновенно…
И все же поверим, что решение не возвращаться в СССР пришло неожиданно и спонтанно, уже в Индии, что виной тому стало неуклюжее поведение сотрудников советского посольства, слишком плотно ее опекавших, не желавших продлевать ей визу. Но ведь продлевали же…
Так или иначе, однажды вечером, после того, как она пробыла в Индии почти три месяца, после того, как она развеяв прах Сингха над Гангом, как он того желал и пробыв на его родине, в его деревне, у его родственников более двух месяцев, возвратилась в Дели, чтобы оттуда вернуться в Москву, она собрала маленький чемоданчик и, вызвав такси, отправилась в американское посольство. Думала ли она в тот момент об оставляемых навсегда детях? Она уверяет, что думала, однако отвращение к советской действительности, к советской жизни с ее часто глупыми и нелепыми ограничениями было сильнее. Да и когда дети были для Светланы важнее, чем ее желания, когда их, детей, существование накладывало на нее хоть какие-то ограничения?
Она оправдывала себя: «Если я не вернусь в СССР, жизнь моих детей не изменится: она слишком хорошо налажена, они дружны втроем (Ося к тому времени был уже женат, – прим. авт.), они будут продолжать работать. У них кругом любящие друзья, их отцы сделают все возможное, чтобы помочь им. Осин отец – известный в Москве специалист по международному праву и внешней политике. С тех пор как мы расстались, он всегда мечтал принимать участие в жизни сына: у него нет других детей. Катин отец – ректор одного из крупнейших в СССР университетов, доктор биохимии. Катя дружна с ним, хотя он живет в Ростове, где у него другая семья и маленький сын. Но это не мешает их общему интересу к точным наукам. Несомненно, он поможет ей в дальнейшем образовании. Детям даже полезно, наконец, расправить собственные крылышки. Моему сердцу будет не хватать их, но им я не так уж необходима».
Светлана, как всегда, когда речь шла о чувствах других людей, которых она так и не научилась понимать, ошиблась. Для детей ее невозвращение стало тяжким ударом, ожесточивших их, особенно Катю, которая стала с ней переписываться, только когда постарела сама. Они восприняли поступок матери как предательство не только по отношению к стране, к Родине, но и к ним. И дело отнюдь не в советской пропаганде, которую она обвиняла, думая, что именно пропаганда виновата в том, что дети ее не поняли, – нет, дело было только в том, что она их оставила, бросила, не подготовив их к своему шагу, не объяснившись с ними. И они в очередной раз увидели, что ее собственная жизнь, стремление к какой-то эфемерной свободе, к собственному успеху для нее дороже, чем они и их жизнь.