После исчезновения ожерелья жизнь внешне продолжалась по-прежнему. Понурая Зойка убиралась, готовила обед, крутила бельё в машинке. Юдифь за обедом снова и снова пытала:
– Зоя, признайтесь. Может, вы примеряли ожерелье без меня? Нитка порвалась, камни рассыпались. Вы испугались…
Зойка откладывала ложку, слёзы капали в суп. Хлюпала носом: «Может, воры залезали, пока ходила в магазин?»
– Зоя, не лгите. Про тайник не знает никто. Его устроил последний покойный муж-краснодеревщик. Вы что-то говорили про жениха-колониста… Если он сделал вас сообщницей…
Ближе к ночи Юдифь Савельевна запиралась в спальне, а может даже баррикадировалась креслами от Зойки и Зойкиного возможного сообщника.
В этот вечер дверь закрыть забыли. Сквозь щель в коридор выбивался мягкий розовый свет ночника. Зойка лежала с открытыми глазами – какой там сон. Розовая полоска под дверью мешала заснуть. Встала, поплелась в туалет – брызнуть рассольчиком. Проходя мимо спальни Юдифи, краем глаза глянула в щель. Присмотрелась… Не поверила глазам, отшатнулась. Снова заглянула…
Домашнее платье хозяйки лежало на спинке стула. Сама актриса, в одной батистовой сорочке, сидела перед трюмо. Встретилась в зеркале Зойкиными глазами, ахнула, прикрылась… Машинально, тихо расстегнула замочек на шее и уронила на колени руку. В руке – кружево из дрожащих огоньков…
Посидела некоторое время, изумлённо пожимая над самой собой плечами. Вышла вслед за Зойкой – а что ещё оставалось делать? Статуей встала в дверях, наблюдая, как Зойка мечется, заталкивая как попало одежду в сумку.
– У нас на зоне западло… За такое крысятничество… Эх! Вы же для меня как не знаю кто, как звезда недосягаемая были… То-то смотрю: который день глухое платье надеваете… Вон вы какие дамочки: хуже, чем на зоне последние вафлёрши, лоханки! Надо же так меня отминехать!
Когда слова и выражения у Зойки иссякли, Юдифь безнадёжно, тускло заговорила ей в спину: как она одинока, одинока, одинока… Как привязалась к Зойке и не знала, как её оставить, чтобы не уезжала. И – решила у себя самой украсть ожерелье. И чем дальше, тем больше запутывалась и увязала во вранье, и чувствовала себя мышью в мышеловке… – Так говорила Юдифь, в ниспадающей пышной сорочке, с распущенными струящимися волосами.
– Дездемона, блин. В театрах зрителям вздрючивайте мозги! Ничего, внучка приедет, с ней играйте в свои прятки.
Внучка, да… Получила завещание на дачу. Ждёт – не дождётся, когда бабка подохнет. А как невыносимо одиночество: оно пожирает человека, равнодушно не спеша перетирает, хрустя челюстями. Телефон кажется присевшим для прыжка, притаившимся, злорадно наблюдающим из угла зверьком. Хоть бы один звонок за полгода! Юдифь не вынесла страшного живого молчания, отключила пластиковую холодную тварь – навсегда.
…Выходить на улицу только затем чтобы выгулять шубу: мездре полезен мороз и сухой снег. Мечтать, чтобы рядом была живая душа, да… хотя бы тот же Альф. Пускай вонючий, невоспитанный, пускай пришлось бы прятать от соседей… Зоя, что это? – вдруг слабо жалобно заговорила Юдифь. Она оседала, цепляясь за косяк: – Кажется, у меня отнимаются ноги. Я их не чувствую, Зоя…
– Притворщица, – процедила, не оглядываясь, Зойка. – Ак-трис-ка!
Спустя четыре года дачный посёлок разросся на целый микрорайон. Для гуляний вокруг дач выложена брусчатая дорожка. Каждый день в одно и то же время появляется пара: низенькая женщина в платочке, шаркая стоптанными тапками (зимой – валенками), везёт инвалидную коляску: импортную, лакированную, на бесшумных мягких рессорах. В коляске очень прямо сидит красивая седая дама в шубе, в шляпе с вуалью. Они молчат, уйдя каждая в свои мысли.
– Тритатушки, тритата, жили-были три кота!
Баба Фиса нянчит внука Толюшку. Качает, подбрасывает, тетёшкает: ангельчика своего, кровинушку, сладкую ягодку, хрупкий росточек, звонкое зёрнышко, лапушку ненаглядную, ясное солнышко, сердечушко родное.
По правде, рожать человеку нужно годам к шестидесяти, когда вся шелуха из башки вылетит, когда сердце размягчится и столько ласки накопится – в груди тесно. Разве ж семнадцатилетней глупой Анфисе до дочки Нинки было, когда та народилась? Она ж, Анфиска, вся в страстях-любовях, в страхах-желаниях сохла-горела.
Какой только шелухи в голове не звенело: желание удержать Нинкиного отца – страх, что из общежития выгонят, желание выспаться – страх, что замаячивший на горизонте новый жених с ребёнком не возьмёт…
Что такое нечаянный ребёнок для семнадцатилетней здоровой девахи? Так, ошмёток, довесок. Досадный, вечно пищащий, вечно мокрый комочек – на задворках бурной девичьей жизни, на распоследнем месте. Вот бы назад в пузо запихать, там небось тихо сидела, не пикала. В общем, росла дочка, что называется, по остаточному принципу. Диво, что выросла разумная и хваткая.
В школе на троечки училась. В техникум, как полусироту, из жалости вне конкурса взяли. А она возьми и после устройся на работу, лучше не придумаешь. Звучит серенько: оценщица недвижимого имущества в бюро технической инвентаризации – а должность золотая. Без Нинкиной бумажки ни одному важному документу не обойтись – как говорится, ни туды и ни сюды.
Особо в нынешнее время, когда прямо какой-то квартирный бум приключился. Народишко: «Шур-шур, шур-шур», – шуршит, колготится, гоношится. Спешит обделать на этом свете грешные, бренные свои делишки: квартирки, домики купить-продать, обменять, разделить, завещать, подарить, унаследовать…
И всем, ни жить-ни быть, требуется сделать это сей момент: сроки поджимают, земля под ногами горит, наследство уплывает из рук, обменные цепочки лопаются, сделки рассыпаются в прах… А спасти их могут вот только эти несколько сшитых суровой ниткой листов бумаги с чертёжиком, фотками – и Нинкина подпись внизу, как у министра какого.
Нинка: головка гладкая, спина прямая, бровки нахмуренные, голосок строгий – водит пальчиком по журналу записи.
– К сожалению, до тринадцатого ни одного «окна». График выездов очень плотный. Машина занята… Ну-у, если доплатите за срочность, организуете транспорт…
– Да Ниночка, да для вас всё что хотите! Vip-такси, лимузин, персональный вертолёт! Хотите ракету с Байконура?!
Шутят, конечно, а приятно.
Такие люди у Нинки бывают – дых захватывает. Баба Фиса их изредка по телевизору видит. Они по улицам на джипах гоняют, взгляды сквозь тонированные стёкла – поверх голов. Один тоже заявлялся – надменный, седой, говор не нашенский, вставные зубы на миллион – фу ты, ну ты, из Америки приехал. Сначала важностью надувался, права качал, тростью пол долбил – привык у себя в Америке-то к отношению.
А тут откуда взялось. Помытарили его легонько по кабинетам, так живо заграничный лоск соскочил: русские-то корни небось не вытравишь. Быстро на говорок родной на уральский перешёл. По-собачьи в глаза Нинке заглядывал, туфли готов был лизать, а она только головкой – эдак! Он, американец-то, который раз билет на самолёт менял, виза заканчивалась, миллионная сделка рушилась.