Эту рубиновую розочку – правда, не отличить от настоящей, чуть увядшей? – Юдифь обнаружила в корзине с живыми розами.
Под конец со дна ящичка извлекла узкий футляр. Из взбитого бархата вынула, приложила к груди такое… неописуемое! Тончайшее кружево, сотканное из мириад дрожащих огоньков – как росяная паутина на солнышке. «Это ожерелье одно стоит всего ларца. Раритет, девятнадцатый век. На бенефис доставили из ведомства Лаврентия Берии».
И вот – исчезло ожерелье. О котором знали только хозяйка и Зойка. Всё на месте, а шкатулки с ожерельем нет. У Юдифи страдальческое недоумение прорезало в белом лбу жирную морщину, гнев и отвращение перекосили лицо.
– Зоя, из дома ни шагу. Вы под домашним арестом. Я заявила в милицию, у меня там большие связи. Пока заявление положили под сукно. Установлены видеокамеры, с вас глаз не спустят, сорока вы воровка. Хотела же отнести в банковскую ячейку, как чувствовала… Одним словом. Найдётся ожерелье – в ту же минуту вон отсюда.
Зойка, припоминая облитые глубоким презрением слова, горестно покачала головой, при этом голова у неё забряцала гребнями и заколками. Зойкины пальцы тоже постукивали громадными фальшивыми перстнями, которые она завела, подражая Юдифи. Она вообще многое у неё переняла: волосы закалывала в высокий пук, брови выщипывала дугами, толсто накладывала на лицо ночной крем.
При уборке и мытье посуды «перстни» приходилось каждый раз снимать. Но в магазин за продуктами или, допустим, к столу Зойка непременно их нанизывала и сидела, оттопырив мизинцы, как какая-нибудь графиня. Юдифь называла Зойку «мумбо-юмбо» и новогодней ёлкой. Приходила в ужас, вздымала брови:
– Зоя, это подделки, стекляшки! Это пошлость, наконец!
Но ведь пошлость не может быть красивой… А у Зойки, которая пять лет не толкалась в галантерейных отделах, от великолепия, подсвеченного во вращающихся зеркальных витринах, перехватило дых. Глаза разбежались: хочется и того, и этого.
Пять лет не то что перстенька на пальце – часы и цепку запрещалось носить, разве что крестик на шнурке… Вот и дошли до щекотливого момента, придётся нам с Зойкой открыться. Ну да! да! да! сидела Зойка! И что теперь, живьём в землю зарываться?! Между прочим, и в колониях люди с человечьими лицами встречаются, и есть которые ни за что сидят, и нечего строить поганые ухмылки.
Зойка и правда не поняла толком, как загремела на зону. Когда колхоз разорился, устроилась в райцентр кладовщицей. Ещё удивительно показалось: за плечами десятилетка плюс двадцать лет стажа скотницей – и сразу в материально ответственные лица.
Хозяин завёл трудовую книжку. Зойка как путёвая расписалась в трёх экземплярах трудового договора и ещё в пачке каких-то договоров. Хозяин чертыхался: бюрократию, мол, трудовики развели. А спустя месяц нагрянула ревизия: ваша подпись на бумаге? Вы обвиняетесь в хищении… В колонии Зойке объяснили: тебя подставой взяли, барашком.
Потом-то пришёл оправдательный документ: мол, произошла судебная ошибка. Пять лет были на исходе, и Зойка смачно определила место, какое она тем документом подотрёт… куда его засунет…
– Домработница – это своего рода директор домашнего хозяйства! – и в сторону, яростным шёпотом: – Домработница – это своего рода внутренний враг!
Советскую Золушку играла простенькая (на взгляд Юдифи, слишком простенькая) Светочка Карпинская, прелестное дитя. Фраза из кинофильма – вот, собственно, всё, что знала Юдифь о домработницах. Но пришло время, и проблема уборки дома подступила с ножом к горлу.
Согласиться на пансионат в Матвеевском – унизительно: Юдифь Прекрасная – и в актёрской богадельне?! Нанимать домработницу через агентство – ненадёжно. Убирать дачу самой, ломать миндалевидные ногти – не привыкла к этому Юдифь Прекрасная. Всю жизнь бытом звёздной родственницы занималась кузина, царствие ей небесное. Пыль и грязь тем временем копились, нарастали, мохнатились по углам, давили морально и физически, и мерзопакостно было браться за липкие засаленные ручки.
Как это часто бывает, помог случай. В конце зимы Юдифь ехала в дачный посёлок в автобусе (знакомым она говорит, что Союз кинематографистов выделяет ей для поездок машину, но пусть эта тайна останется между нами). Обратила внимание: укутанная кондукторша инструктировала напарницу – юркую женщину лет сорока, в мужской шапке, в клеёнчатой курточке. Из часто произносимой фразы: «Это не у вас там на зоне», – было понятно, что прошлое новенькой далеко не безоблачно.
Некрасивая маленькая кондукторша не унывала. Она напоминала ребёнка, впервые вышедшего в большой мир: озиралась с любопытством, карие глаза сверкали от удовольствия, нос морщился, синие от холода губы разъезжались сами собой в улыбке. Свобода! Мужики!
Чёрт знает как, но она была во сто раз обаятельнее наряженных в шубки пассажирок. Те были похожи на принцесс, которые ехали себе в персональных хрустальных каретах, а кареты – бац! – превратились хуже чем в тыквы – в занюханный быдловский общественный транспорт!
Кондукторша смерчиком пронеслась по салону и мигом навела порядок: пристыдила школяра и усадила на его место беременную девушку. Подмигнула водителю. Поцапалась с тёткой – но необидно, с шуткой-прибауткой, и сама расхохоталась. Улыбка маленькой кондукторши, как магнит – железные опилки, притягивала ответные улыбки. В салоне точно поселился весёлый вирус любви.
Как Юдифи был знаком этот вирус! Когда она появлялась в дверях: всегда в светлых одеждах, с сияющими перламутровыми волосами, с ласковыми лучистыми глазами – а брови бархатные, строгие, – все взгляды обращались к ней. Разве что дочки именитых режиссёров и сценаристов отворачивали надменные личики. Но сам кинематографический небожитель со стружечно-жёсткой дымчато-сизой шевелюрой шёл навстречу, склонялся, тугими резиновыми губами присасывался к прекрасной руке…
– Дама, очнитесь! Пенал потеряли! – Пеналом кондукторша обозвала французский лакированный, в благородных трещинках клатч, который Юдифь уронила на пол. А в клатче – портмоне, ключи, документы. А могла, между прочим, незаметно ножкой задвинуть под сиденье и потом выпотрошить, когда все пассажиры выйдут…
Начальница отдела кадров долго искала в сейфе Зойкино личное дело:
– Юдифь Савельевна, я вас уважаю как великую актрису… Но вы хорошо подумали: брать домработницу с судимостью, пусть и со снятой? Хотя, с другой стороны… – задумчиво потрясла мелким шестимесячным перманентом. – Взять моих девчат-кондукторов, все имеют хороший навар – это помимо кассы. К каждой контролёра не приставишь, верно, мы уж с этим смирились. А Зоя сдаёт самую большую выручку, копейки не возьмёт.
Знаете, с чего она первый рабочий день начала? Взяла тряпку и ну драить автобус внутри и снаружи до блеска, до скрипа, каждую щёлочку вылизывает. Весь парк сбежался, пальцем у виска крутят: «За мойщицу работу делаешь». А она пот со лба ладошкой смахивает и хохочет: «Подумаешь, меня не убудет!»
Давайте так. Полгодика я за ней понаблюдаю, подержу под колпаком. Не запятнает, не уронит себя – ваша. Хотя жалко мне её отпускать, честное слово. Где нынче такую кристальную честность найдёшь? Исключительно из уважения к вам, как мой папа поклонник вашего таланта… Автограф, пожалуйста.