Однако миновала неделя, за ней – другая, а от Семена так и не пришло никакого ответа. Телепередачи Мерлина о его приключениях в Пятизонье выходили с прежней регулярностью. Старые их циклы повторялись ежедневно чуть ли не по всем каналам. В новостях рассказывали об идущей полным ходом подготовке к шестой экспедиции Пожарского и о новых, пока неизведанных рубежах, какие он на сей раз намерен покорить… А я по-прежнему все так же медленно умирал под неусыпным надзором охраны и томящегося от безделья аспиранта Аристарха Кукуева.
В последние пару месяцев этот раздолбай и вовсе взял в привычку появляться на службе два-три раза в неделю, подписывая свои научные отчеты задним числом. Я быстро смекнул, что в науку он подался лишь затем, чтобы кадрить наивных молоденьких лаборанток. Иных талантов, кроме как легко находить с людьми общий язык, у Аристарха, похоже, за душой не имелось.
Зато в этом деле он был большой мастак. По-моему, Кукуев мог запросто вести беседу с кем угодно и о чем угодно. Складывалось впечатление, будто он знает обо всем на свете и имеет воистину безграничный кругозор. В действительности же его знания были довольно поверхностны, и глубокой эрудицией он не блистал практически ни в одном вопросе. Даже в тех, что касались его непосредственной работы.
Очевидно, начальство Аристарха давно это поняло, оттого и спровадило его на эту бесперспективную в карьерном плане службу: вести хронологию моей медленной смерти. Дойти до степеней известных Кукуев мог, лишь обладая в научных кругах мощной протекцией. Но если у него и была когда-то таковая, то сегодня, похоже, все покровители от Аристарха отвернулись. И личное обаяние тут ему уже не помогло. Авторитетные ученые явно не желали рисковать своей репутацией и поручаться за младшего коллегу, чье отношение к работе было откровенно наплевательским.
Конечно, ни о чем таком конкретном великовозрастный аспирант мне не рассказывал. О его натянутых отношениях с начальством я догадался по ядовитым отзывам, какие он частенько отпускал в сторону всех этих «беспринципных карьеристов», «папенькиных ставленников», «чокнутых профессоров», «наглых мухлевателей» и «выклянчивателей бюджетных ассигнований». Сам Кукуев, по его словам, был среди них этаким благородным приверженцем старой ученой школы, ярым и убежденным искателем Ее Величества Истины. Он якобы всю свою жизнь радел исключительно за исследования и новые открытия. Отчего и состоял в немилости у современных дельцов от науки, которые нынче правили бал во всех научных отраслях страны.
За полгода нашего знакомства мы много о чем успели поговорить с Аристархом. Он высказывал мне свое мнение не только насчет курса научной политики государства и всего того, что творится в Зоне и вокруг нее. Мы не однажды обсуждали с Кукуевым перспективы развития российского вертолетостроения и авиации в целом; непростую обстановку в Военно-воздушных силах, что сложилась после назначения в них президентом нового главкома; животрепещущие аспекты медицинского страхования военнослужащих; насущные проблемы госпиталя имени Бурденко, в котором я и Аристарх очутились не по своей воле; новые методы врачебной компьютерной диагностики и даже – кто бы сомневался! – мировой рост цен на алмазы, вызванный введенным ООН эмбарго на их поставку из Южной Африки…
Разумеется, я прекрасно видел, что имею дело с велеречивым профаном во всех вышеперечисленных вопросах. Но в моем ли положении было выбирать себе собеседников? Спасибо Ее Величеству Науке хотя бы за такого! Она ведь могла и вовсе поручить приглядывать за мной какому-нибудь маразматику предпенсионного возраста, который наверняка взялся бы вдобавок к моим проблемам изливать мне свои горести и жаловаться на тяжкую стариковскую судьбину. Вот уж где действительно оставалось бы только лечь да помереть! А болтун Аристарх пусть ненадолго, но отвлекал меня от мрачных дум. Я мог просто, по-человечески, поточить с ним лясы о том о сем и, глядишь, мало-помалу повышал себе таким образом настроение.
За два дня до того, как наша дружба с Кукуевым решительно закончилась, мы с женой договорились подождать известий от Мерлина еще трое суток. И если ничего за это время не изменится, значит, на сей раз Лиза наведается к Пожарскому и не покинет его резиденцию до тех пор, пока лично не увидится с ним.
После этого свидания с женой все мои мысли крутились лишь вокруг ее грядущей – уже четвертой по счету – поездки в Балашиху. Думать о чем-либо другом у меня попросту не получалось. Я замкнулся в себе и потому в тот приснопамятный вечер был поначалу даже благодарен Аристарху за то, что он не надоедает мне дежурными тестами, какие ему поручалось надо мной систематически проводить.
Явившись, по обыкновению, на службу, когда ему вздумалось, мой надзиратель от науки сначала отметился у себя в лаборатории, а затем, по традиции, двинул на обход нашего госпитального крыла. Само собой, уже далеко не с научными целями… ну, если, конечно, чаевничание с охранниками, флирт с дежурными медсестрами и компанейские перекуры с врачами не помогали Кукуеву сдвинуть изучение моего феномена с мертвой точки.
Мне до этих блужданий Аристарха не было абсолютно никакого дела. Хоть торчи он у себя на посту как штык, хоть часами шатайся по госпиталю, прок от его работы оставался нулевым. После года моего сотрудничества с учеными я и сам уже мог бы проводить над собой те опыты, каким они меня подвергали. Жаль было только их дорогостоящее оборудование, которое, угодив в мои руки, потом отправится прямиком в утиль.
Время близилось к полуночи. Я лежал на кровати без сна и думал о завтрашнем дне. И о Лизе, которую за ее настырность могли выставить из резиденции Пожарского взашей, как какую-нибудь сумасшедшую возмутительницу спокойствия. Тем временем в коридоре, за дверью, запертой на кодовый замок, раздавались приглушенные голоса. Все – хорошо знакомые. Один, бубнящий почти без умолку, принадлежал Кукуеву. Два других – дежурящим у моей палаты охранникам. Обычное явление: Аристарх вешает лапшу на уши изнывающим от безделья слушателям. Да, здесь он настоящий виртуоз, а скучающая охрана только тому и рада.
Однако что это за странные звуки? Размеренная беседа и сдержанный смех вдруг сменяются коротким яростным вскриком и грохотом падения на пол чего-то большого и грузного. А затем – тишина. Такая же внезапная, как и предшествующий ей шум.
Сейчас поздний вечер – время, когда накапливающаяся в моем теле за день усталость дает о себе знать особенно остро. Мне лень даже оторвать голову от подушки, но непонятный шум и воцарившееся затем молчание вынуждают превозмочь ломоту в мышцах. Я уселся на кровати, продолжая прислушиваться к происходящему за дверью. Можно было подумать, что кто-то из охранников или аспирант обварился по неосторожности кофе, а потом споткнулся и упал, но вряд ли после этого его собеседники и он сам дружно прикусили бы языки. Наоборот, взялись бы обсуждать этот маленький инцидент вдвое оживленнее, чем разговаривали прежде.
Хотя нет, кое-какие звуки оттуда все же доносятся. Неуклюжая возня. Такое впечатление, что тот, кто упал на пол, после этого не поднялся и теперь его куда-то волокли. Натужно и медленно, с частыми остановками на кратковременные передышки. Так, как может волочить один не особо крепкий человек другого, более крупного и тяжелого.