– А, может, и не хуже, – проговорила Грета, страдальчески морщась и шевеля ярко-розовыми пальцами исцарапанной ноги.
– Не болит? – вытянул шею и неуклюже поинтересовался Лесли.
– Болит! – хмуро отрезала девушка – словно пощечину дала, потом спохватилась, взгляд ее помягчал, метнулся в поисках лица неверного друга… но было поздно. Получивший суровую отповедь дровосек уже пристыженно отвернулся к принцессе, старательно притворяясь, что ничего ни у кого не спрашивал и не слышал никакого ответа. Та же не менее старательно показывала всем своим видом, что слышала и видела всё, и даже больше. И за это «больше» милому другу еще придется ответить – не раз и не два.
Люсьен меж тем снял рубаху, разорвал надвое и протянул крестьянке:
– Перемотай свои ноги, мадемуазель ведьма. Я отдал бы тебе сапоги, но они размеров на семь больше.
– Валенки были бы удобнее, – усмехнулась Грета, поблагодарила рыцаря кивком, и торопливо принялась за многострадальные ступни.
– Держи куртку, – Агафон сунул свою одежку оставшемуся полуголым шевалье.
– Благодарю, – с достоинством склонил голову Люсьен, неловко натянул печально треснувшую в плечах поношенную суконную куртку и быстрым шепотом принялся вводить в курс дела соперника, принцессу и дочку бондаря:
– Путь пока свободен. На кухню мы не заглядывали, но по звукам там не больше двоих. Одного устраняем, второго допрашиваем. Агафон, будь готов. Женщины остаются снаружи.
Агафон который Лесли прорычал себе под нос нечто неразборчиво-воинственное, что могло быть интерпретировано и как «всегда готов», и как «без болотных знаем». Агафон который Агафон трусовато поежился, озираясь по темным углам приемного зала.
– А может ну их, на кухне?… Пусть болтают? А мы тетку поищем так, сами? Потихоньку?
– Рискованно, – коротко мотнул головой Люсьен.
– А на слуг Гавара нападать с голыми руками – не рискованно?
– И это рискованно, – без пререканий согласился шевалье. – Но без проводника в этом замке человека можно искать сутки, если не больше. Да еще если украдкой…
Студиозус в ответ лишь промычал что-то кисло, но возражать больше не стал.
Через три минуты импровизированные портянки были надежно намотаны, и девушка выпрямилась.
– Я всё.
– Тогда пойдем, – тихо прошептал шевалье.
– Пойдемте, ваше высочество, – галантно продублировал лесоруб, получил предсказуемое «Я не глухая», и экспедиционный корпус устремился за лидерами: Лесли с топором наготове, Грета – сжимая подобранный во дворе камень, принцесса – отчаянно желая, чтобы мысль подобрать во дворе камень пришла в голову и ей.
Его премудрие шел первым, с поднятой над головой стремительно тускнеющей палочкой, каждую секунду ожидая, что из-за погруженного во мрак поворота, или ниши, или лестницы на него навалится если не сам хозяин замка, то дюжина его прихлебателей – всенепременнейше, и тогда…
«И зачем я в это ввязался, и зачем я на это согласился, и зачем… зачем… зачем…»
Пока отряд подбирался к цели, Лесли не уставал гадать, как в почти кромешной тьме разведка смогла определить, что нашла именно кухню. В его представлении, как никогда не виденный им театр – с вешалки, поварня начиналась с ароматов: свежеиспеченного хлеба по утрам, луковой похлебки – в обед, тушеных свиных или бараньих ребрышек с кашей – вечером, когда мужчины возвращались с поля или из леса… Сейчас же, сколько бы они ни продвигались вперед, какое бы количество дверей, лестниц и арок не миновали – запах везде оставался один: затхлой сырости, слежавшейся пыли, приволья мышей и гниющего дерева.
Запах запустения. Запах уныния. Запах старого дома, оставшегося умирать в одиночестве.
Потом, в свете тускло переливающейся палочки крестного, он заметил на беломраморном полу неровную ржавую дорожку, поверх которой через каждые несколько шагов мутно поблескивали круглые красные пятна. Которые могли остаться только от свежей крови, накапавшей совсем недавно поверх такой же крови, проливавшейся по этому маршруту долгое время и постоянно.
Кухня.
Завернув за очередной угол, отряд вдруг остался в темноте: то ли мерцающая чахоточным бледным светом палочка, наконец, испустила дух, то ли места ее хозяину показались небезопасными. Уточнить никто не успел: глаза адаптировались к тьме и неожиданно различили тусклую серую полосу полуоткрытой двери. Из щели ощутимо пахнУло дымной горечью безнадежно подгорающего мяса, и до слуха застывших у стены людей донеслись приглушенные расстоянием и дубовыми створками голоса. Один из них был, похоже, тот самый, брюзгливый, разговаривавший с жаборонком. Второй – грубее и ниже.
Люди, как один, бесшумно приникли к дубовым резным доскам дверей и замерли, прислушиваясь.
– …вонять… – кислым утробным басом цедил грубый голос.
– Горелое мясо всегда вонять, – в порядке объяснения отвечал их старый знакомец, очевидно, заслуженный шеф-повар замка.
– Гнусь, – с отвращением изрек грубый.
– Гнусь, – тут же согласился повар. – Жечь мясо на огне – портить.
– Бугни есть когда?
– Гдддр отнести горелое мясо человеку женщине – и тушу рубить.
– Какая туша?
Послышалось неопределенное мычание, звук шагов и протяжный разочарованный вздох, больше похожий на стон.
– Опя-я-ять змееконь…
– Хороший, – сурово пресек недовольство кулинар.
– Тощий. Маленький, – не сдавался бас.
– Грррм хочет толстого – ест семирука.
– Гнусь! – еще более быстро и решительно, чем говоря о предыдущем пункте меню, выпалил бас.
– Заелся…
– Скажи леталу – пусть рукоеда приносить!
– Летало рукоедов не любить, змееконей любить.
– Грррм змееконей не любить!
– Сам охоться.
– Гнусь! Гугни охотиться! Гугни – гнусь! Бугням летало еду приносить! Рукоед вкусно… С травой, которую люди из деревни хозяину давать. С их плодами желтыми. И красными. И с хлебом. И с мокром.
– С чем?
– Ну, с влажном.
– С чем?…
– С… с сыром! Тоже вкусно?
– Не знаю.
– Ты пробовать?
– Нет. Хозяин узнать.
– Давай чуть-чуть?
– Узнать!
– А если вкусно?…
Осторожно-преосторожно, словно змееконь в засаде, Агафон просунул сначала нос, потом голову в приоткрытую створку и одним жадным испуганным взглядом ухватил открывавшуюся картину.
Длинная, утонувшая в грозовом предрассветном полумраке кухня зияла холодной чернотой огромных, как норы гиперпотамов, каминов. Перевернутые столы, бочки, чаны, корзины, скамьи и прочая мебель пополам с утварью слагались в горы и горные массивы вдоль прохода, прямого как стрела. Единственное озерцо света, озарявшее невидимых доселе собеседников, исходило от камина в самом дальнем конце.