Как только все поднялись, Луиш-Бернарду поспешил подойти к министру Орнельяшу, кивком головы показав ему, что желает поговорить с ним наедине. Тот отошел чуть в сторону, увлекая за собой губернатора, и взглянул на него, вопросительно приподняв бровь. Луиш-Бернарду, внутри которого все кипело, смог сдержать себя, оставаясь таким же спокойным, как и некоторое время назад за столом:
— Я об этом выступлении, Ваше Превосходительство, и об остальном, о чем не могу позволить себе говорить громко. Я хотел, чтобы вы уделили мне время для частной аудиенции.
— Очень хорошо, мой дорогой. Посадка на корабль у нас, как вы знаете, в семь вечера. Поговорим во дворце, в шесть.
Сказав это, министр тут же удалился, направившись к графу Соуза-Фару, который продолжал принимать поздравления от окружавших его людей.
В шесть часов Луиш-Бернарду от нервного, напряжения едва ориентировавшийся к тому времени в пространстве, был приглашен секретарем в кабинет министра, расположенный на первом этаже дворца. Он обогнул угол здания и проследовал через главный вход, когда, получив разрешение войти, уже у самой двери кабинета он вдруг столкнулся с выходящим оттуда Дэвидом.
— Дэвид! Что ты здесь делаешь?
— Исполняю свои обязанности, — ответил тот и, чуть игриво склонив голову, добавил. — Приходил поговорить с твоим министром.
— Что? Он принял тебя без того, чтобы я при этом присутствовал, и даже не предупредил меня?
— Спокойно, спокойно! Никто тебя не предавал. Я сам попросил его о встрече с глазу на глаз.
— Ты сам попросил? И после этого ты считаешь, что меня никто не предавал, что ты меня не предал? Ты, мой друг, который знает, в каком положении я здесь нахожусь, который слышал все, что говорил этот Соуза-Фару, глядя мне прямо в лицо?! Никто не предавал!.. Тогда с чего же ты вздумал говорить с моим министром в мое отсутствие?
Они стояли рядом с дверью, друг против друга. Луиш-Бернарду практически не контролировал себя. Дэвид оставался спокойным, лицо его выражало почти что жалость к другу. Он снова пристально посмотрел на него, мягко отодвинул рукой в сторону и сказал:
— Кто ты такой, чтобы говорить мне о предательстве, Луиш?.. Честь имею.
Луиш-Бернарду смотрел, как тот удалялся прочь и потом вышел через ворота, ведущие в сад. «Вот и конец дружбе!» — подумал он про себя. Тем временем, секретарь снова позвал его: Его Превосходительство ждет.
Министр ожидал его, сидя в одиночестве в собственном кабинете Луиша-Бернарду. Здесь висели его картины, стояли его книги, фотографии, его граммофон и пластинки. Здесь находилось то, что составляло его небольшой, крошечный мир все эти ужасные 17 месяцев! Губернатора вдруг охватило странное чувство, что тот, кто его здесь принимает, на самом деле теперь и является хозяином всего, что когда-то принадлежало ему.
Айреш де-Орнельяш жестом предложил ему сесть:
— Итак, мой дорогой Валенса, что вы собирались мне сказать?
— Я только что столкнулся в дверях с английским консулом. Прежде всего, я хотел бы, чтобы сеньор министр объяснил мне, о чем же столь тайном была ваша беседа, что даже я об этом ничего не знал.
Министр с интересом посмотрел на губернатора. Его взгляд был снова таким же холодным и разоблачающим, как у человека старающегося просчитать собеседника прежде, чем тот что-то скажет или, наоборот, замолчит.
— Это ваш друг Дэвид Джемисон попросил меня принять его с глазу на глаз, и я не увидел причин, чтобы отказать ему в этом намерении. Однако расслабьтесь, потому что не только я всегда солидарен со своими подчиненными в отношении людей со стороны, но и ваш английский друг также не выдал ни одной вашей тайны. Уверяю вас, он не сообщил мне ничего такого, чего я бы уже не знал.
— А что именно, сеньор министр? Я могу это знать?
— Конечно, в этом нет никакого секрета. Консул пришел, чтобы сказать мне, что, по его мнению, на Сан-Томе используется рабский труд. Что рабочие остаются на вырубках только потому, что их удерживают силой, а также потому, что бежать они не в состоянии. И что, если возобновление трудовых соглашений будет проводиться по-настоящему, как это предписано законом, то все или большинство из них уедут. Полная противоположность тому, что мы только что слышали от сеньора генерала Соуза-Фару, и тому, что утверждают многие.
Луиш-Бернарду замолчал. Он вспомнил, как Дэвид однажды обещал ему, что никогда не сделает ничего подобного без предупреждения, дабы позволить ему достойно уйти, заранее подав прошение об отставке. Но тогда было другое время.
— Предполагаю, — Айреш де-Орнельяш сделал паузу, — что вы придерживаетесь того же мнения.
Ну что ж, похоже, наступил момент истины. Луиш-Бернарду ощущал, что голова его забурлила мыслями и чувствами, хорошо понимая при этом, что, по существу, уже мало что можно спасти… Честь, конечно же. Для гордости и самолюбия уже слишком поздно, для успеха, о котором когда-то мечтал, также. А теперь уже, как говорится, сам заварил, сам и расхлебывай:
— Не во всем. Однако, в целом, да, это и мое мнение тоже.
Министр вздохнул. Он тоже был измотан за эти три дня пребывания на Сан-Томе. Ему так хотелось вернуться к мирной, даже монотонной жизни на «Африке», плыть по тихим, спокойным водам до Мозамбика, уединившись в своей каюте, где можно писать письма жене или делать заметки в дневнике.
— Что же, раз так, Валенса, то я даже и не знаю, что вам сказать. Мы верили, что вы потихоньку будете менять ситуацию так, чтобы она выправлялась, не нанося ущерба нашему сельскохозяйственному производству, которое, как вы и я хорошо знаем, не выдержит массового бегства рабочих с плантаций. Согласен, что удерживать такое равновесие было непросто, однако, в нашем понимании, вы были именно тем человеком, который справится с такой задачей. И вот теперь вы говорите мне, что ничего в этом смысле не изменилось…
— Тяжело изменить что-либо, когда сопротивление организовано настолько, что не предполагает каких-либо изменений. И когда тот, кто в первую очередь должен заботиться о правах рабочих, — я говорю о главном попечителе, — по сути дела, стоит на стороне самых отъявленных ретроградов из числа плантаторов. Все это, если вы помните, сеньор министр, я писал вам еще в своем первом докладе, сразу после того, как вы вступили в должность.
— Да, я помню этот ваш доклад. Если позволите, на мой взгляд, он был слишком высокопарным по содержанию и при этом довольно абстрактным в том, что касается конкретных решений.
— Но каких конкретных решений? Ведь я не живу на плантациях, не слежу непосредственно за условиями труда: все это входит в компетенции попечителя. Если ни он, ни управляющие не собираются менять что бы то ни было, если они хотят, как мы сегодня услышали от графа Соуза-Фару, только того, чтобы правительство отказало рабочим в их праве на репатриацию в Анголу, то что же я могу здесь поделать? Я принимал их здесь, посетил их хозяйства, разговаривал с ними, объяснял, что, невзирая на наши расхождения во мнениях, главным будет то мнение, которое, в конечном счете, сформирует для себя английский консул. И после всего этого мне еще приходится срочно отправляться на Принсипи с наспех собранным отрядом, чтобы без кровопролития и скандала покончить с восстанием рабочих, которыми управляли исключительно при помощи кнута, и еще наткнуться там на того самого консула, наблюдающего за происходящим!