Луиш-Бернарду посмотрел на нее: она была очень красива, почти нереально красива. Он испугался, что если он протянет к ней руку, она исчезнет. И решил попробовать.
— Энн, поверьте, я ни секунды не сомневаюсь в вашей дружбе. Но, как вы знаете, у нас с Дэвидом разные задачи, в чем-то, может, даже и противоположные. Не исключено, что настанет день, когда они отодвинут в сторону дружбу, которая столь естественным образом выстроилась между нами. Возможно, что мне или даже всем нам было бы лучше, если бы мы так и не стали друзьями: в случае кризиса, это облегчило бы жизнь.
— Ну да, конечно. Вам, мужчинам, свойственно чувство внутреннего конфликта. Который вы в себе оберегаете. По долгу совести вы поддерживаете друзей, по той же причине их оставляете. Я сама прошла через все это, раньше, в другие времена… Но, послушайте меня, Луиш, я женщина, я ваш друг, и во мне нет этого конфликта. И в том, что будет зависеть от меня, я вас не оставлю.
Луиш-Бернарду замолчал, не зная, что ответить. Он даже до конца не понял, что она хотела ему этим сказать. Он чувствовал себя немного растерянным, может, от вина и коньяка, от полнолуния, от разрушительной красоты ее кожи, груди, волос, от ее взгляда. Ощутив легкое головокружение, он встал, чтобы подойти к перилам террасы и вдохнуть свежего воздуха. Ветер, дувший с моря, делал его не таким удушающим, несмотря на жаркую ночь.
— Вы куда, Луиш?
— Я? — Он осознал, что, сам того не заметив, встал к ней спиной, и снова развернулся. — Никуда!
— Собрались бежать?
— Бежать? От чего бежать?
Он выглядел беззащитным и рассеянным, неспособным размышлять или говорить о чем-то вразумительном. Но она не дала ему передышки. Ее голос снова звучал низко, горячо и чувственно:
— От меня, — почти с вызовом произнесла она.
Из комнаты, теперь уже по нарастающей, доносились голоса спорящих Жуана и Дэвида. Они погрузились в дебри сопоставления английской и португальской колонизаций и в пылу спора, казалось, совсем забыли о присутствии оставленной ими на террасе пары. Луиш-Бернарду сделал вид, что отвлекся и не слышал вопроса за громким обсуждением в комнате, чтобы не импровизировать с ответом Энн, заметив для себя мимоходом, что Жуан горячо повторял все те самые аргументы, которые защищали позицию Португалии по Сан-Томе. По сути, его друг сейчас выполнял его работу и, похоже, лидировал в споре. Однако Энн и не думала отвлекаться.
— Я задала вам вопрос, Луиш, но ответа так и не получила, что само по себе уже ответ. Хорошо. Раз уж мы здесь, далеко от всего и в столь неожиданном положении, я считаю, мы не можем позволить себе лицемерить. Поэтому я скажу вам все, что думаю: вы восхищаете меня, Луиш. Я много раз спрашивала себя: что вы, человек интеллигентный, воспитанный и образованный, внешне привлекательный и холостой делаете здесь, в отрыве от остального мира. На днях я спросила то же самое у Жуана, и он дал мне ответ, которого я ждала: вы приехали сюда из чувства долга, желая хоть раз в жизни почувствовать себя нужным, чтобы заполнить пустоту внутри вас и решившись на интеллектуальный вызов. Все это вместе является ни чем иным, как классической ловушкой. Луиш, это не для вас, и вы сами прекрасно это знаете. Вы покинули ваш собственный мир и не верите в ценности, которые, как предполагается, вы должны защищать. Вы в плену и не знаете, как из него освободиться. Но, скажите, какое такое преступление вы совершили, чтобы заниматься подобным самобичеванием?
— А какое преступление совершили вы, Энн, раз вы тоже приехали сюда?
— Гм, я — никакого, а вот мой муж совершил. Я обещала обойтись без лицемерия, поэтому скажу вам главное: Дэвид совершил ужасную глупость в Индии, непростительную ошибку, и вот он здесь, на Сан-Томе, в самом мрачном месте, где только могут оказаться за свою карьеру чиновники великой Британской империи. Любая женщина на моем месте оставила бы его за тот позор, который мне пришлось вынести из-за него, и за ту судьбу, что уготована мне рядом с ним. Но я очень уважаю своего мужа, несмотря на все, что он сделал, и это никак не умаляет все остальное, что есть в этом блестящем человеке, каким он был и остается. Я любила его до того, как он причинил мне эту боль, и продолжаю любить его — по-другому, может, более отстраненно и одновременно так же сильно, не знаю, как это лучше объяснить. Я могла покинуть его, но посчитала, что не должна была этого делать тогда, когда все и вся поступили именно так. Как видите, мне тоже не чуждо чувство долга. Но между нами стало окончательно ясно, что я всегда буду присутствовать рядом с ним, я его жена перед миром и перед законом, но, фактически, если хотите, я ему не жена. Это цена, которую он платит за то, что я здесь с ним. Я свободная женщина, путешественница, которая высадилась с ним здесь на Сан-Томе, где… — Энн остановилась и посмотрела ему прямо в глаза, — где я встретила вас.
Они замолчали, глядя друг на друга. Энн все еще продолжала сидеть в кресле, Луиш-Бернарду стоял, облокотившись о перила, спиной к океану и к лунной дорожке; лицо его находилось в темноте, ее же всю с головы до ног заливал свет. Он протянул руки ей навстречу. Медленно Энн встала из кресла и двинулась вперед, в темноту, почти не шевелясь, лишь руки ее молча взывали к нему. Теперь из комнаты их не было видно, они лишь слышали голоса Дэвида и Жуана, которые продолжали свой бесконечный спор. На секунду Луишу-Бернарду показалось, что Жуан догадался, что происходит снаружи и продолжал дискуссию лишь для того, чтобы позволить другу сделать эту ночь для себя самой главной из всех, что были и еще будут на Сан-Томе. Это стало последним, о чем он подумал, прежде чем почувствовал ее нежное лицо, локоны ее волос с легким ароматом духов, то, как постепенно прижимается к нему ее тело и как упирается в него ее вздымающаяся налитая грудь. Ее прозрачные зеленые глаза были освещены блеском луны, которая то появлялась в них, то медленно исчезала, когда она закрывала глаза, отдавая ему свои жадные губы; ее язык скользил по его зубам, переплетался с его, а тело было почти раздавлено отчаянной страстью или вожделением, с которыми еще ни одна женщина ему не отдавалась. Закрыв глаза, он погрузился в эти губы, в эту страсть, и время показалось ему вечностью, и он понял, что уже не может сдерживать себя.
Острова — место одиночества, и это проявляется особенно ярко, когда приехавшие сюда ненадолго — уезжают, а на берегу с ними прощаются те, кто здесь остается. Последним расставаться всегда труднее, а в условиях острова разница между одними и другими является абсолютной, словно речь идет о разных человеческих видах — островных жителях и тех, кто приезжает и уезжает.
На Сан-Томе и Принсипи, куда причаливали два корабля в месяц, из Португалии и из Анголы, и где не было пристани, а пассажиры и груз доставлялись шлюпками к стоящему на якоре судну, прощания и расставания всегда проходили излишне эмоционально. Над пляжем и над всем городом, даже после того, как отплывавший от острова корабль наконец скрывался за горизонтом, еще какое-то время нависала атмосфера угнетенности и отчаяния. Подплывая к острову, уже обогнув мыс, открывавший путь к заливу Аны Шавеш, корабли издавали пронзительный гудок, как бы созывая весь город к пляжу. Однако, как правило, их замечали еще гораздо раньше и издалека, с лесных вырубок высоко в горах, откуда потом эта новость, передаваясь из уст в уста, стремительно достигала города. Все спешно продвигались к берегу. Не только те немногие, кто ожидал приезда родных или друзей, прибытия товара или груза, но и просто толпы мальчишек, домохозяек, не занятых работой чиновников, делавших вид, что им это нужно по делу, и просто зевак, привыкших с любопытством, молча и смиренно наблюдать, как кто-то приезжает или уезжает с острова.