– Что же это? – удивленно спросил Тэмуджин.
– Мне кажется, что это плохая примета.
– Да что ты еще выдумала, какая еще примета? – Тэмуджина неприятно удивили ее слова.
Почувствовав в них что-то зловещее, на миг ощутив какую-то тревогу, он попытался понять, в чем дело, но не мог. И, с усилием прогоняя негожие мысли, он недовольно нахмурился.
– Выдумываешь всякое, будто у нас других забот не хватает… Ну, что от этого может быть?
Бортэ, зная непримиримый нрав мужа, тут же убрала с лица тягостное выражение, улыбнулась:
– Ну, не ругайся, и не слушай меня, мало ли что болтает глупая женщина. Давай ложиться, до света еще не скоро.
Тэмуджин вздохнул, все еще хмуря лицо, с недовольством глядя на жену.
Они легли, вновь укрывшись теплым козьим одеялом. Тэмуджин долго не мог заснуть, чувствовал, что и Бортэ не спит. Слышно было, как из малой юрты вышли обе матери, изумленно охали, ходили вокруг, расспрашивали о чем-то, и вскоре все стихло.
На другой день Тэмуджин собирался поговорить наедине с Джэлмэ, расспросить его о том, что может означать вчерашний случай, нет ли в нем какой-нибудь приметы, но так и не решился. Неловко было говорить нукеру о тревожных предчувствиях жены – хороший мужчина не должен обращать внимание на женские тревоги. Да и нойону это не к лицу, такому не будет веры у подданных.
Обдумав про себя, он решил промолчать. «Как-нибудь пронесет, – решил он. – Лишь бы дождаться осени, а там получу отцовский улус и жизнь пойдет по новому руслу».
* * *
Тэмуджин с того времени, как узнал о вновь разгоревшейся войне между ононскими и керуленскими родами, об огромных потерях с обеих сторон, жил, охваченный чувством чего-то ужасного и непоправимого. Остро чувствуя, что ход жизни в племени идет не в ту сторону, осознавая, что чем дальше зайдет эта непримиримая вражда, тем труднее будет людям выбраться из нее, он с болью в душе считал дни, мысленно прося богов утихомирить рода, остановить бойню. Как будто дело касалось его собственной семьи, он мучился тем, что творилось в племени, и тем, что сам он не может вмешаться и выправить дело в лучшую сторону. Больше всего злила его беспомощность, невозможность ничего изменить в сложившемся положении.
Проклиная в душе родовых нойонов, а больше всех – Таргудая, зная его вздорный нрав, безумные порывы и затеи, он с горечью понимал, что с такими вождями племя ждет неминуемая гибель. Мысленно вступая с ним в непримиримый спор, обвиняя их во всех бедах, он с отчаянием спрашивал: «Есть ли предел вашей глупости и жадности? Куда вы ведете племя, в какое непроходимое болото?! Неужели вы до того тупы, что не видите всего вреда, что наносите соплеменникам?..».
Задумавшись обо всем этом, доходя в своих мыслях до отчаяния, он темнел лицом и тягостно вздыхал про себя. Домочадцы, замечая то, что творится с ним, и зная, что в такую пору его лучше не трогать, молчали. Лишь мать Оэлун открыто жалела и утешала его. Видя, как каждый раз после приезда из степи нукеров с новыми безрадостными вестями, Тэмуджин становится зол и раздражителен, она ласково внушала ему:
– Всего, что на свете происходит, душой не пережалеешь. Ты уж не думай слишком много об этом, а то сердце надорвешь… И в кого же ты такой пошел, ведь даже отец не был таким…
Тэмуджин лишь чертыхался, безнадежно махал рукой и уходил, одев волчью доху и лисью шапку. Уходил в лес, разжигал огонь и долго посиживал у костра, наедине с собой, перебирая свои мысли.
«Как же остановить войну между людьми? – одно и то же спрашивал он неведомо у кого. – Неужели нельзя жить без этого? Вот получу улус, тогда я первым призову всех к миру. Можно ведь всем собраться и договориться. И всем ведь ясно: войны ни к чему хорошему не приведут. Можно каждый год собираться всем и договариваться: кому какие пастбища, какую долю, у кого какие потери, кому что возместить… Даже и с другими племенами – и с татарами, и с меркитами можно договориться: наверно уж, им тоже ни к чему зря проливать кровь. Был же у отца мир с кереитами… У всех достаточно ума, чтобы это понять… А тех, кому неймется, таких как Таргудай, можно и сообща приструнить. Вот и вся мудрость, что же тут непонятного? Тогда и чжурчжени, и тангуты не осмелятся задирать… А уйгуры без боязни будут приводить свои караваны, завалят нас хорошими вещами… Ведь всем будет только хорошо! Почему это нельзя устроить? Какая может быть помеха этому?..».
Так, волнуя себя своими же мыслями, и затаив их глубоко в душе, он терпеливо ждал следующей осени.
В новолуние месяца бага улаан [15] , в пору, когда отошли большие холода, у южных монголов случилось несчастье – умер джадаранский вождь Хара Хадан. Утром он вставал с постели и вдруг почувствовал резкую боль в груди – изнутри открылась рана.
Лучшие в курене лекари пользовали его заговорами и толчеными травами, шаманы призывали на помощь богов и духов, приносили им жертвы вином и кровью, одного за другим зарезав нескольких жеребцов, – все было напрасно. Промучившись неполный день, к вечеру нойон испустил дух.
Весть о смерти Хара Хадана громом ударила в керуленской степи, всполошила южных монголов. Только что, собравшись под его знаменем, они будто почувствовали свою силу, поверили, что смогут выстоять против страшных борджигинов, и тут погиб их главный вождь.
По куреням шли растерянные разговоры.
– На кого нам теперь положиться? – спрашивали воины, собираясь толпами. – Кто нас поведет?
Сами же и отвечали:
– Некому вести, один лишь Хара Хадан был в почете, его боялись, другого никто не будет слушать.
– Это борджигинские нойоны дружны, – невесело говорили харачу. – А наши не привыкли слушать друг друга.
– Хоть ради спасения на время договорились бы.
– А вы разве не знаете их? Им лучше умереть, чем уступить другому.
– Теперь ждите, – вещали самые догадливые, – как только растает снег и оправятся лошади, борджигины снова пойдут на нас.
– Как прознают, что Хара Хадана нет, так и поднимут головы, даром что зимой мы с такими потерями остановили их.
– Бояться им теперь некого.
– После той крови, что пролилась между нами, тайчиуты не успокоятся, пока не отомстят нам.
– Единственное, что еще может нас спасти, – предполагали умудренные жизнью старики, – если знамя Хара-Хадана поднимет кто-нибудь из его братьев, тогда, может быть, к джадаранам снова примкнут остальные.
Понимали это и нойоны. Собравшись на совет в хонгиратском улусе, они договорились между собой:
– Надо подождать, кого джадараны выберут на место старшего, а потом идти к тому с разговором.
На похороны Хара Хадана в главный джадаранский курень съехались нойоны от всех керуленских родов. В окружении нукеров, в доспехах и при оружии толпились они вокруг костров – джелаиры, хонгираты, олхонуты, баяуты, баруласы… Были тут и генигесы, в летнюю войну перешедшие на сторону онгутов и после их ухода приставшие к керуленским монголам.