* * *
Проснулся Грибоня в избушке. На нарах, на полу вповалку спали разбойники, ворочались под шкурами, храпели и рычали, как зверюги в норах. Слабо синело оконце, прорубленное в сторону реки.
Грибоня вышел. На крылечке замер.
Первый снег упал в предгорьях на рассвете – обсахарил округу. Воздух – чистый, звонкий. С берёзы тихо снялся лист, вертухаясь и скользя перед глазами, упал на снег, заманчиво желтея медовой печенюшкой.
Нарядная, как баба на базаре, и такая же скандальная, кедровка появилась на поляне, «руками» размахалась и давай базланить – то ли на Грибоню, то ли на коней, пришедших к водопою; под копытами у них ручей дымился и похрустывали слюдяные льдинки.
Ярыга-младший, распахнув глаза, ворчливо обругал кедровку, помешавшую спать. Глянул за окно и хмыкнул: попович в грязной и помятой рубашонке стоял серым гусёнком на снегу, красную ногу под себя поджимал и, запрокинув голову, наблюдал беличьи игры на сосне: ловкий зверёк скользил по сучьям, весело цокал и замирал, настороженно следя за своим проворным дружком. С веток падал потревоженный снег на мальчишку; забываясь, он улыбался.
Нехотя поднявшись, Ярыга-младший двери пнул, открывая.
– Попович! – приказал с порога. – Тащи дрова! Работай! Кончилась твоя лафа у мамки под подолом!
10
…Долго ли, коротко – лет, наверное, десять жил Грибоня, бедовал, в беловодских неприступных горах среди людей, привычками и нравами похожих на волков и носивших волчьи шкуры – кто поверх одежды, кто на голом теле.
Шкуры добывались варварски.
На болотах за рекою – волчьи гнёзда: летом грязь у водопоя затоптана лапами, напоминающими четырёхпалый кленовый лист. Хорошо умея выполнять подвывку, на которую по вечерам откликались голодные волчата, разбойники находили зверёнышей, надрезали на задних лапах сухожилия либо ломали ноги, выкручивали суставы, а то и глаза выкалывали – чтобы не убежали с гнезда. Осенью, когда подросшее зверьё вылиняло, – вот тогда и убивали; частично обновляли шкуры на плечах, частично волокли в деревню на продажу или на прилавки беловодской ярмарки. Шкурятничество это оплачивалось водкою – добрым десятком вёдер.
Волчья шкура была и у мальчика.
В самую первую осень, когда он появился среди людей-волков, утром пошли по снегу к волчьим логовам, назад вернулись в сумерках, таща за собою убитых зверей, хвостами заметающих следы на чернотропах…
С той поры запомнился Грибоне красный снег, будто поляна спелой земляники в соснах за болотом, слепой недобитый волчонок, оскалясь, бешено рыщет в деревьях, бьётся мордой о стволы и падает, выхаркивая кровь. «Бей! – натравливали мужики. – Бей, а то съест! Он любит поповичей!» И Грибоня молотил тяжёлой палкой. И плакал – от страха и жалости, когда волчонку выстрелили в рот, чтобы шкуру не портить.
Подобные охоты были ежегодными, и Грибоня перестал бояться зверя. Более того: он и себя теперь считал волчонком. Ярыга-младший это ему внушил. Ты, дескать, родился в волчьем логове; нашли тебя, глаза хотели выколоть и шкуру содрать, но пожалели: живи, братан; тайга большая, всем места хватит.
Несмышленыш верил и, пожирая мясо у костра – даже сырым не гнушался! – рычал от удовольствия, подражая матёрому зверю, и мог за руку цапнуть, если кто-нибудь, шутя или всерьез, пробовал пищу отнять.
– Ты смотри, что он, сучонок, делает! – изумлялся тот или иной разбойник. – Чуть не до кости!
Не кусал он только Ярыгу-младшего, хозяина своего.
Жили воровством и грабежами на больших дорогах. Забывая себя, своё имя, подрастающий волчонок скоро притерпелся к человечьей кровушке, сердце «шерстью обросло», душа подвяла, как весенний лист, опаленный пожаром. Губы «волчонка» собрались в тугой комок. Хищноватым сделался сухой прищур; рано забыл, что такое слеза, и рано узнал, что такое «мальчики кровавые в глазах»; во сне душили красные кошмары: волчьи лица, человечьи морды – всё перемешалось…
И только иногда среди всего ужасного – прекрасное видение преследовало отрока.
Белый-белый, на мираж похожий, храм во ржи маячил, то поднимаясь в небо, превращаясь в облако, то становясь на землю, тревожа душу серебристо-призрачным звоном колоколов… Виднелась тихая дорога в поле среди ржи, напоённой солнцем. В тёплой пыли тонули его косолапые «лодочки» – оттиски босых ступней. Чёрный ворон, от жары и жажды распустивший крылья по бокам, стоял на росстани, клюв расщепил и каркнул, показав багряным бархатом покрытый зев. Мальчик прогоняет ворона и входит в рожь, где перепелкино гнездышко, маки, васильки, стрекозы… И плывёт, плывёт над ним, разливается безбрежный благовест… И образ Беловодской Богородицы, помогающей всюду и всем, плывёт над ним, снижается. Женщина в белом длинном сарафане осторожно берёт его за руку, тихо и нежно ведет по земле и выводит к большому прямому пути, с которого сбилась душа.
Он бледнел во время этих сновидений, стонал и, проснувшись, не скоро мог сообразить, где находится. Мрачно смотрел на волчьи шкуры, на Ярыгу-младшего и старшего, испытывая к ним глухую ненависть, и думая: не сбежать ли?
Однажды он предпринял горячечную глупую попытку, и тут же был схвачен и жестоко избит – кровью харкал.
– Если ещё раз рыпнешься, – предупредил Ярыга, – я глаза тебе выколю, падла.
«Всё равно убегу!» – думал он.
Но время шло… Призрачный бой колоколов стихал во сне, и догорал, как свечка, Белый Храм в запредельной, человечьей памяти «волчонка».
11
Поднабравшись ума, силы и сноровки, не желая «с волками жить по-волчьи выть», отчаянный отрок сбежал от хозяина.
Поначалу приютился в беловодском городке, где легче затеряться, если начнут искать. Фокусы показывал на ярмарках. Затем подружился с цыганами, воровал чистокровных коней, за которых, если попадешься, пришибут на месте, а не попадёшься – озолотят покупатели. Играл краплёной картой и всё пускал на ветер: деньги – мусор…
А потом попал на бригантину – к молодому наследнику Рожи Ветров. Так же, как его далёкий предок, этот капитан был силен, угрюм, но справедлив к матросам; яростно надраенный ветрами всех широт, был он также краснорож, но не красноречив и тоже обзавелся говорящим попугаем, грозно доводящим до команды все приказы хозяина. Новоиспеченная эта Рожа Ветров полюбила Грибоню. Фартовый капитан, как бы
шутя, показал ему почти весь белый свет.
О, это была славная пора! Незабываемая!.. Аргентина, Африка, Индия, Марокко, Сингапур… Все краски мира вспыхнули перед глазами! Ушей коснулось пенье райской птицы, музыка и речь всего Земного Шара! Как свои пять заскорузлых пальцев он теперь знал горбатые просторы океанов. Он помнил, где и какие муссоны встречаются; где нижние пассаты, где верхние между Атлантическим и Тихим океанами могут пойматься в паруса. И где, за каким «поворотом девятого вала» бригантину караулят циклоны – словно сильные и страшные циклопы: налетят, валяя сбоку набок беззащитный бриг, обдерут парусину, с корнем вывернут фок-мачту, грот или бизань, или все три сметут за борт, как спички, обрекая растерзанный бриг на медленную смерть в пустынных водах… С точностью до кабельтовых мог сказать Грибоня, где мангровые заросли у берегов, где коварные коралловые рифы, где в лазурном поле пасутся белые стада айсбергов… Вдоволь побродил он в пампасах, в зарослях оливки и фисташки. До бронзового звона он пожарился на раскалённых песках, помечтал под звёздами Южного Креста и под карликовой пальмой дум серьёзную думу обдумывал о жизни своей и о жизни всего человечества…