Я заметил, что Тэйт заерзала на стуле, словно прочитав мои мысли, и, взглянув на нее, увидел, что она повернулась и глядит прямо на меня.
Она моргнула, опустила глаза и снова подняла их. В них сквозила печаль, растерянность и что-то еще. Что-то вроде сожаления или отчаяния. Почему она была такой грустной? Я сузил глаза и попытался не смотреть на нее. Мне не нужно знать, что с ней творится.
– Внимание, класс, – заговорила Пенли, по-прежнему не отводя взгляда от листка бумаги, на котором делала пометки. – Не забудьте, что собрание, посвященное борьбе с издевательствами, состоится двадцать девятого числа. Вместо первого урока вы пойдете в…
Рука Тэйт резко взмыла в воздух.
– Миссис Пенли? – перебила она учительницу.
Та подняла глаза:
– Да, Тэйт?
– До конца урока осталось пять минут, – произнесла она вежливо. – Можно я прочитаю свой монолог?
Какого черта?
Этот проект было еще рано сдавать, и все, включая Пенли, вытаращили на нее глаза.
Что она, черт возьми, делает?
– Хм, что ж, я не ожидала, что сегодня придется кого-либо оценивать. Твое эссе готово? – спросила Пенли.
– Нет, эссе я сдам в положенный срок, но мне бы очень хотелось прочитать монолог именно сейчас. Пожалуйста.
Я заскрипел зубами.
– Ладно, – с неохотным вздохом согласилась Пенли. – Если так ты уверена…
Великолепно.
Меньше всего мне сейчас хотелось смотреть на Тэйт или слышать ее голос. Во многом потому, что я знал: мне будет трудно от нее абстрагироваться.
Шум. Пространство. Возможность отвлечься.
Я сполз на стуле, вытянул ноги и скрестил лодыжки. Взяв ручку, стал чертить в тетради трехмерные кубы.
– Я люблю грозу, – начала Тэйт, но я не отрывал взгляда от своих линий. – Гром, ливень, лужи, промокшую обувь. Когда надвигаются тучи, меня охватывает радостное предвкушение.
Я нахмурился. Тэйт любила дождь.
– Все кажется красивее под дождем. Не спрашивайте меня почему. – Она говорила легко и естественно, словно обращалась к другу. – Но в грозу словно открывается иной мир возможностей. Раньше, катаясь на велосипеде по опасным скользким дорогам, я ощущала себя супергероем. Или олимпийским атлетом, преодолевающим тяжелые испытания, чтобы добраться до финиша.
Она сделала паузу, и я оторвал ручку от бумаги, осознав, что снова и снова обвожу по контуру один и тот же квадрат.
– Но даже в солнечные дни, я была тогда еще маленькой, я просыпалась с тем же ощущением трепета. Ты заставлял меня чувствовать радостное предвкушение так же, как симфония грозы. Ты был моей бурей под солнцем, громом в скучном, безоблачном небе.
Подозрение закралось мне в душу, и я стал дышать чаще.
Это не монолог.
– Помню, я даже проглатывала завтрак как можно быстрее, чтобы поскорее постучаться к тебе в дверь, – продолжала Тэйт. – Мы гуляли днями на пролет, возвращались домой только поесть или поспать. Играли в прятки, лазили по деревьям, ты качал меня на качелях.
Я ничего не мог с собой поделать. Я поднял глаза и встретился с ней взглядом, и мое гребаное сердце… у меня было такое чувство, словно она протянула руку и сжала его в кулаке.
Тэйт.
Она что, обращалась ко мне?
– Ты сделал меня своим лучшим другом, благодаря тебе я снова ощутила, что такое дом. – Тэйт не сводила с меня взгляда. – Знаете, когда мне было десять лет, умерла моя мама. У нее был рак, и я потеряла ее, так толком и не узнав. Мир казался таким ненадежным, я была так напугана. Но с тобой все опять встало на свои места. С тобой я стала смелой и свободной. Как будто часть меня, умершая вместе с мамой, после встречи с тобой ожила, и было уже не так больно. Мне было не больно, когда рядом был ты.
Я не мог перевести дух. Зачем она это делает? Я ничего для нее не значил.
– Но однажды – беда пришла из ниоткуда – я потеряла и тебя. Боль вернулась, мне было так плохо, когда ты меня возненавидел. Моя гроза ушла, и ты стал жестоким. Этому не было объяснения. Ты просто исчез. И мое сердце разрывалось на части. Я скучала по тебе. Я скучала по маме.
Слеза скатилась по ее щеке, а у меня в горле встал ком.
Тэйт смотрела на меня так, как прежде: словно я был для нее всем.
Я слушал ее, и тонны воспоминаний кружились в голове.
Все эти мерзости, которые я вытворял, чтобы доказать, что я сильный. Доказать, что не нуждаюсь ни в ком, кому не нужен я. Я сглотнул, пытаясь унять гулкое биение сердца.
Любила ли она меня тогда?
Нет.
Тэйт лгала. Наверняка лгала.
– Хуже всего стало, когда ты начал меня обижать. Твои слова и поступки заставили меня возненавидеть школу. Из-за них даже мой собственный дом стал чужим.
Ее глаза вновь наполнились слезами, и мне хотелось крушить все вокруг.
Она страдала. Я был, черт возьми, несчастен. И ради чего?
– Мне по-прежнему больно, но я знаю, в этом нет моей вины, – продолжала Тэйт, и ее губы сжались в тонкую полоску. – Я могла бы описать тебя множеством слов, однако лишь одно включает в себя грусть, злость, ничтожность, жалость – это слово «трус». Через год меня тут не будет, а ты останешься неудачником, чей высший предел существования ограничится школой.
Ее взгляд снова сосредоточился на мне, а голос набрал силу.
– Ты был моей бурей, моим грозовым облаком, моим деревом под проливным дождем. Я любила все эти вещи, и я любила тебя. Но сейчас… ты чертова засуха. Я думала, все сволочи водят немецкие машины, но оказалось, что мерзавцы в «Мустангах» тоже могут оставлять шрамы.
Мои руки сжались в кулаки, я словно оказался в тесной комнате, из которой нет выхода.
Я не сразу понял, что весь класс ей аплодирует – нет, не просто аплодирует – одноклассники устроили ей настоящую овацию. Все сочли ее «выступление» блестящим. А я не знал, что мне, черт возьми, с этим делать.
Тэйт вела себя так, словно я был ей не безразличен. Она помнила все хорошее, что между нами было. Но конец… конец был такой, словно она прощалась.
Она поклонилась, и ее волосы рассыпались по плечам, а потом улыбнулась печальной улыбкой. Как будто ей было хорошо, но она чувствовала себя виноватой из-за этого.
Послышался отдаленный звук звонка, и я поднялся с места, прошел мимо парты, за которую она снова села, и к двери, чувствуя себя так, словно шел по какому-то гребаному туннелю. Одноклассники суетились вокруг меня, поздравляли Тэйт с отлично выполненной работой и как ни в чем не бывало занимались своими делами, словно мой мир сейчас не рассыпался на части.
Все происходящее вокруг казалось мне белым шумом. Я как в тумане вышел в коридор, и единственным звуком, который четко отдавался у меня в ушах, было биение моего собственного сердца.