Прежде всего, он полностью раздел покойника и тщательно обыскав его одежду, в которую тут же переоделся, с улыбкой понимания нашел у него за пазухой точно такой же, как у Паолы мешочек. Степану не надо было пересчитывать — он и так знал, сколько там лежит серебряников. Кроме этого Степан нашел превосходную грамоту на проезд за рубеж, что обрадовала его гораздо больше.

Однако, необходимо было произвести еще целый ряд действий.

Наделав как можно больше беспорядка в горнице, особенно в вещах Паолы, так чтобы складывалось впечатление, будто что–то в спешке искали, он взял себе ее мешочек, наполненный серебряниками, а также все принадлежащие ей драгоценности.

Затем он уложил обнаженное тело убитого на спину на кровать рядом с Паолой, и, вынув из под подушки свой острый кинжал, стараясь не забрызгаться кровью, аккуратно выколол покойнику глаза, отрезал нос и уши, и как мог, исколол кинжалом все его лицо, калеча до неузнаваемости.

Удовлетворенный проделанной работой, Степан укрыл его тело шкурой, огляделся, ничего ли не забыто, обмотал лицо вязаной тканью покойника и вылез через окно, так что дверь осталась запертой изнутри.

Прежде чем выехать за московские ворота, где надо было предъявить грамоту, брат пятой заповеди Степан Ярый посчитал своим долгом навестить, невзирая на позднюю ночь Симона и, рассказав о случившемся, спросить совета.

Через час он покинул Москву.

Проделывая в одиночестве долгий путь, и вспоминая происшедшее во всех подробностях, Степан дал себе зарок, отыскать способ лично отомстить Софье за смерть Паолы….

Как бы то ни было, Паола была его женой и, быть может, единственной женщиной, которую он когда–либо любил, в той степени, в какой вообще был способен на подобное чувство…

… Когда Паола не явилась утром на службу, обеспокоенная великая княгиня послала за ней.

Тогда–то и выяснилось, какое ужасное несчастье произошло ночью.

Все, а особенно женщины, больше всего жалели красавца Степана, чье лицо было так ужасно изуродовано, и видели в этом несомненный признак убийства на почве ревности. Впрочем, тут мнения разделились: одни считали, что это сделала женщина — бывшая возлюбленная Степана, другие, что мужчина один их многочисленных поклонников Паолы, который не мог простить ее любви к молодому красавцу.

Одна великая княгиня, как ей казалось, понимала причину столь жестокого поступка убийцы.

Ее поддержал в этом мнении и маэстро Джулиано Сальваторе, который на следующий же день, доложил ей, что все было выполнено именно так, как она того и желала — Паола тихо умерла во сне, а главный виновник — в страшных мучениях. Известно было также, что человек с грамотой на проезд в Литву, добытой Сальваторе у дьяка Полуехтова, поздно ночью выехал из Москвы.

Не оставалось никаких сомнений, что дело добросовестно исполнено.

Джулиано Сальваторе за свой необыкновенный музыкальный талант получил в дар от Великой княгини Софьи еще одну деревню под Москвой.

Официальное же расследование категорически опровергло все нелепые слухи об убийстве на почве ревности, публично заявив, что это было банальное ограбление.

Как обычно, объявлялось при этом, что уже схвачены подозреваемые.

Кому–то при случае отрубили голову, кого–то посадили в острог, но как потом оказалось, эти люди совершенно не были причастны к зловещему убийству.

Настоящий виновник никогда не был найден.

Глава восьмая
ОХОТА НА БЕЛКУ

Тайнопись Z

От Симона Черного

Москва

7 декабря 1496

Елизару Быку

в Вильно

Дорогой друг!

Я не раз писал тебе о том, каким опасным и коварным врагом является для нас Софья, и вот она снова показала это. К счастью, наш брат Степан не только не позволил отправить себя на тот свет, как это допустил покойный Савва, но даже сумел обставить дело так, будто все произошло по замыслу Софьи.

Степан разбудил меня ночью, коротко рассказал все, что произошло, и поскольку у него была выписанная его братом Полуехтовым выездная грамота в Литовское княжество на имя некоего Остафия Гуляева, а также для поддержания версии, что Софьин план удался, ему следовало эту грамоту использовать. Степан спросил, не буду ли я возражать, если он, до получения дальнейших указаний, укроется в Белой, у старого своего друга и патрона князя Семена Бельского. В сущности, ему следует ждать не указаний, а очередной операции — кожа на его красивом лице начала мертветь, стала пока еще незаметно трескаться, да и срок, назначенный доктором Корнелиусом, для следующей операции приближается. Я охотно согласился на его пребывание у Бельского, и только когда он вышел, меня вдруг осенила светлая мысль.

Посмотри, друг мой, как интересно все складывается: Антип изрядно насолил князю Семену, несколько раз ограбив его курьеров, везущих добытое разбоем в Ливонии золото и, зная характер князя Семена, можно не сомневаться, что он с удовольствием расквитался бы за это с Антипом.

Князь Четвертинский в безумии своего отцовского горя считает виновной во всем дочь Антипа, но он боится ее мужа, да и руки у него коротки, достать ее самому. Видимо, не случайно, как сообщил нам доктор Корнелиус, он все пытался выяснить, кем является и где находится ее отец и брат. Должно быть, у него зреет какой–то план. У князя Четвертинского есть деньги, но он не знает места, где находится Антип, и у него нет нужного количества людей пригодных для того, чтобы вступить в борьбу с такими опытными и вооруженными типами, как разбойники, находящиеся под командованием, что не говори, бывшего московского воеводы.

А вот у князя Бельского, напротив, есть люди, но нет денег…

Я думаю, мне не надо продолжать…

Я хотел посоветоваться с тобой лишь об одном: не следует ли, на твой взгляд, поручить это дело Степану, поскольку он будет находиться в сфере твоего влияния и очень скоро в буквальном смысле в руках доктора Корнелиуса. Прошу тебя подумать обо всем этом.

Передо мной же стоит сейчас новая и серьезная проблема: надо как–то восстановить источник сведений из окружения Софьи.

Не могу еще раз не подивиться беспощадному хладнокровию и мастерству, с которым она уже второй раз разрушает наши планы, и едва не лишила нас Степана, как лишила когда–то Саввы.

Хладнокровие и беспощадность, а также внезапность и неожиданность ее действий приводит меня в восхищение.

Дела нашего братства для меня всегда были лишь просто делами и я никогда не испытывал никаких личных чувств, как ни к тому, кто отличился на нашей службе, так и ни к кому, кого мы по той или иной причине должны были лишить жизни или состояния.