Ершовой хотелось сказать какую-нибудь гадость, типа:
«В этих туфлях вы и в редакционный туалет ходите, а я, даже не заглядывая туда, могу сказать, чистотой он не блещет». Но сдержалась, ведь пришла-то она сюда не для того, чтобы оскорблять безразличных ей людей, а для того, чтобы воспользоваться редакционной лабораторией.
Поскольку ответа на своеобразное приглашение сесть не последовало, девушка, первой убравшая ноги, призадумалась. Она пыталась изображать из себя бывалую журналистку, а в душе боялась случайно, по незнанию нарушить какой-нибудь неписаный журналистский закон.
— Вы, наверное, к Косте?
Ершова неопределенно повернула голову, этот жест можно было расценить как угодно — то ли согласие, то ли удивление, то ли вообще, человеку захотелось осмотреться.
Ершовой помогло то, что она, будучи бывалой журналисткой, именно так и выглядела — человек, которого невозможно сбить столку, невозможно вогнать в краску, который не сделает ни одного лишнего движения, если ему за это не заплатят или не посулят славу.
— Костя только о вас и говорил. Он со всеми, — и девушка указала рукой на массивную двухстворчатую дверь, из-под которой в коридор пробивался неяркий искусственный свет и густой запах спиртного.
— Хорошо, когда о тебе помнят, — вздохнула Катя и открыла дверь.
Перед ней простирался довольно большой зал площадью тридцать-тридцать пять квадратных метров. Мебели было мало, и поэтому Кате, фотографу, человеку, привыкшему к законченной композиции, захотелось поставить сюда большой концертный рояль и непременно с поднятой крышкой. Вот тогда бы редакционная пьянка приняла законченно-живописный вид.
Ее появлению никто не удивился. На угловом диване разместилось семь человек, остальные сидели на стульях, собранных по всей редакции. Посчитать количество участников праздника не представлялось возможным. Люди сновали туда-сюда, кто-то взял со стола бутылку, стянул с углового дивана за руку девушку и потащил в соседнюю дверь. Все это напоминало сумасшедший дом.
Наконец, огромный старый магнитофон взревел двумя колонками, словно приветствовал появление в редакции нового человека.
— Садись! — крикнул кто-то Кате.
Ее тут же схватили за руку, и она оказалась на угловом диване, с которого уже не было никакой возможности выбраться. Рядом с ней оказались бородатый толстяк в расстегнутой почти до пупа рубахе и смазливая молоденькая девчонка, явно из технического персонала. Она даже не пыталась ладонями прикрыть колени, все время взвизгивала, когда толстяк запускал свою руку ей под юбку, пытаясь ущипнуть девчонку за ягодицу. В руке у Кати, словно по мановению волшебной палочки, появился стакан. И тут же в него полилось спиртное.
— Длинный ей, крученый! — кто-то закричал. — Длинный ей!
Бутылка пошла вверх, как капельница на штативе.
Струя растянулась метра на полтора, она начиналась на горлышке бутылки, а кончалась в высоком стакане или наоборот. Дергаться было опасно, алкоголь сразу хлынул бы на брюки.
— Хватит! Хватит! — воскликнула Катя.
— Я сам знаю, — пробасил мужчина, и струя оборвалась, словно ее обрезали острой бритвой.
Катя с ужасом смотрела на полный стакан, в котором застыла выпуклая, как линза фотообъектива, поверхность водки.
— Это штрафная. Кстати, кто ты? Такая симпатичная и нездешняя.
Ее сразу приняли за свою. Другой человек начал бы о чем-то спрашивать, оправдываться, извиняться — в общем, говорить невесть что, а Катя, словно тут и была, только отлучилась куда-то минут на десять и снова пришла и села к столу.
— Ну, что ты нам пожелаешь? — спросил толстяк, кладя потную руку на Катину спину.
— Здоровья, — сразу же нашлась Ершова, — и денег побольше, разных цветов.
— Вот это хороший тост, — загалдели вокруг, — с деньгами у нас, как всегда, туго.
Хотя по столу и по количеству алкоголя сказать подобное язык не поворачивался. Бутылки стояли не только на столе, но и на полу, на полках стеллажа, были и пустые, и отпитые наполовину.
Катя увидела, что у ее ног стоит спортивная сумка, в которой пристроились, как снаряды у орудия, бутылки в три ряда с одинаковыми винтовыми пробками.
— Это бронебойные, — сказал толстяк, перехватив ее взгляд, — о них все забыли. Это на случай атаки.
— Какой атаки?
— Мало ли что случится! Транспорт ходить перестанет, ночник закроется, электричество кончится… Всякое в жизни бывает.
— Сколько вы уже сидите? — наивно осведомилась Ершова.
Толстяк посмотрел на часы:
— Второй день.
— Второй день?
— Да, второй день. Как сели с утра, так и сидим. Никто не может уйти, закон у нас такой. Кто уйдет, тот сволочь.
Отпустили только беременных и больных.
— У вас какой-то терроризм! Вы что, заложниками всех держите?
— Мы все заложники зеленого змия, — и толстяк тронул ногой сумку, та отозвалась тревожным, жалостным звоном. Но это был не победный звон пустых бутылок, это был угрожающий звон, похожий на набат.
— Где ваш фотограф?
— Эдик, что ли?
— Да-да, Эдик.
— В своей комнатухе. Затащил туда сестру художника и, наверное, пытается совратить. Картинки ей всякие гнусные показывает, обещает на обложку сфотографировать.
Он всегда так.
— Да что я, Эдика не знаю! — засмеялась Катя.
— Ты лучше выпей.
— Хорошо, хорошо. Правда, мне…
— Тут подобные отговорки не принимаются, пьешь или не пьешь. Если не пьешь, то тогда и приходить не стоит, а уж раз пришла, значит, пей.
Катя чокнулась с толстяком, сделала несколько глотков.
Колонки ревели невыносимо. Это была дикая музыка, самый жуткий рэп, который только можно было вообразить. Орали, галдели, звенели. А иногда музыка смолкала и звучал голос президента: «Шта, расслабились?»
Наконец Катя улучила момент, когда толстяк отвернулся, и вылила стакан водки в кувшин с морсом. Толстяк этого не заметил, его взгляд упал на пустой стакан, и он сладострастно захохотал:
— Вот и молодчина, давно бы так!
Катя изо всех сил взялась изображать, что у нее перехватило в горле. Толстяк из того же кувшина быстро налил полный стакан и поднес собственной рукой ко рту Ершовой.
— Пей, пей, малышка, сейчас! полегчает. Водка не «левая», крепкая, мать ее так…
Катя сделала глоток, а затем, тряхнув головой, зашептала на ухо толстяку:
— Где тут у вас туалет? Я забыла…
— Туалет — это святое, — толстяк погладил себя по животу. — Правда, у нас разницы нет, женский или мужской, так что ты, когда зайдешь, поинтересуйся, есть там кто или нет, защелка месяц тому назад сломалась.