В туалет Катя не пошла.
Она соскользнула с дивана, и сразу же после этого, как две льдины в половодье, толстяк и худосочная девчонка сомкнулись. Кате даже показалось, что у худенькой девушки что-то внутри хрустнуло.
Оглянувшись у двери, она увидела, что у толстяка и у ее соседки стаканы вновь пустые.
— Где Эдик? — поинтересовалась она у двух девиц, все еще куривших в коридоре.
— Прямо и налево; напротив туалета.
— Ага, спасибо.
Катя прижала сумку к бедру и двинулась к двери фотолаборатории. Та, естественно, оказалась запертой, и Кате пришлось колотить в дверь, обитую железом, изо всей силы, пока, наконец, оттуда не послышался недовольный голос.
— Чего надо? Сейчас ее отпущу.
— Эдик, открывай! — крикнула Катя.
Голос фотографу был не знаком. Он открыл дверь и зажмурился, слишком уж ярким был свет после темной фотолаборатории, где горело лишь пару красных фонарей.
Девица поправляла колготки, делала это абсолютно спокойно, ничуть не смущаясь.
— Екатерина Ершова? — наконец произнес Эдик.
— Я.
— Вот видишь, узнал. Каким ветром тебя сюда занесло, какими судьбами закинуло?
— Да я, собственно говоря, здесь в Питере по одному делу.
— По делу? Заходи. Эй, малышка, сбегай, пожалуйста, за бутылкой, да пару бутербродов прихвати. Заходи, заходи.
Эдик сразу же изменился, словно на него вылили ушат холодной воды. Он тряс головой, протирал глаза и хмурился. Подобную гостью увидеть в своей затрапезной лаборатории он никак не ожидал. Екатерина Ершова в кругах, где вращался фотограф, была человеком известным, ее имя было у всех на слуху.
— Присаживайся вот сюда, — Эдик сгреб фотографии с глубокого кресла. — Присаживайся.
— У тебя кофе есть? …
— А ты что стоишь, глазами хлопаешь, как таракан?
Быстро! Потом колготки поправишь. Бегом! Принеси то, что я тебе сказал. Кофе, Катя, я сейчас сделаю. Ты меня извини… Видишь, какой бардак в редакции творится? Как с цепи сорвались. Два месяца не пили. И вот, как всегда, премию получили, номер сдали и решили на всю катушку, как в былые времена, оттянуться по полной программе.
— Понятно. Мне все это понятно. Слушай, у тебя аппаратура работает?
— Конечно, работает! Ты же видишь, какая у меня аппаратура?
— Вижу, вижу, нормальная. И у меня когда-то такая была.
— Сейчас у тебя, наверное, классная, самая-самая, последний писк?
— Ну, не самая-самая, недовольно приличная.
— Видел твои последние работы, ты меня, как всегда, удивляешь. Да и не только меня.
С Эдиком Катя познакомилась три года назад, когда в Питере была ее выставка и журнал посвятил ей целый разворот. Эдик тогда сфотографировал ее, и фотография получилась удачная. Кате этот снимок нравился, вернее, она нравилась сама себе на снимке Эдика.
Через пару минут появилась девчонка с размазанным ртом, похожим на большую кровоточащую рану.
— Ну и вид у тебя гнусный! — рассмеялся фотограф, обращаясь к своей подруге.
— Сам виноват, — отрезала она.
— Это Ершова, слыхала о ней?
— Не-а, не слышала. А она кто?
— Фотограф.
— Всего лишь? — фотограф в иерархии этого журнала занимал место где-то между корректором и техническим редактором.
— Она настоящий фотограф. Равных ей здесь нет.
Эдик сказал эти слова так, что не поверить было невозможно. И его подружка посмотрела на Катю, уже не скрывая удивления, с затаенным уважением во взгляде.
Катя лишь улыбнулась в ответ, дескать, Эдик, как всегда, преувеличивает и привирает.
— Ну что, выпьем. Катя, за встречу?
— Нет, пить я не буду. Я хочу у тебя в лаборатории хотя бы часок поработать. Мне надо две пленки отпечатать, выручишь?
— Не вопрос, — сказал фотограф, понимая, что отказать Ершовой он не сможет. Ведь они были специалистами в разных весовых категориях, и Ершова, если говорить музыкальными терминами, являлась маэстро, а Эдик, в лучшем случае, ударником в небольшом симфоническом оркестре, которому доверили две тарелки и треугольник.
— Какая у тебя есть бумага? — Ершова уже распоряжалась в лаборатории, словно была здесь хозяйкой, приехавшей после месячной отлучки, а Эдик — всего лишь квартирант, который все здесь привел в беспорядок.
Эдик с готовностью принялся вытаскивать ящики из письменного стола, раскладывал прямо на полу пачки разноформатной фотобумаги.
— Какая оптика у тебя к увеличителю?
Пришлось открывать сейф, вытаскивать цилиндрические коробки с телеобъективами. Девица сразу же почувствовала себя лишней в этой компании. Она понимала:
Эдик уже не променяет Катю на нее, ведь разговор зашел о профессии, а для журналиста, пусть даже пьяного, профессия превыше удовольствия, это самый высокий кайф.
Катя говорила и действовала напористо — так, чтобы Эдик не успел спросить, что же, собственно, ей надо напечатать.
— Так, это мне пригодится, а эти пачки можешь сразу выбросить в мусорную корзину, эти три объектива оставь.
У тебя реактивы свежие или лучше развести новые?
— Да нет, что ты, — Эдик готов был перекреститься, — только сегодня утром развел.
— Сегодня? — усомнилась Катя. — Вы же два дня как пьете!
— В самом деле? — изумился Эдик и посмотрел на девицу.
Та с готовностью кивнула:
— Точно, уже второй день.
— А я-то сижу в своей конуре. У меня тут ни дня, ни ночи — улица Красных фонарей.
— Вот, я и вижу, что улица Красных фонарей, — Катя посмотрела на девицу. Та под ее пристальным взглядом почувствовала себя неловко и принялась обтягивать короткую юбку. — Кофе, пожалуйста, сварите.
Девушке польстило, что такая важная гостья, как Ершова, обратилась к ней на «вы»:
— Сейчас посмотрю. Водки — это не проблема, а вот кофе…
— Кофе у меня там, в сейфе, вместе с объективами, — Эдик с готовностью принялся помогать девице.
Он достал из сейфа картонный цилиндр, заклеенный скотчем, на котором было написано фломастером «Не проявленные пленки».
— Я специально так держу, чтобы никто не залез. А то, ты же знаешь наших, они пьют все, что можно проглотить, и трахают все, что шевелится.
— Да, да, знаю. Но меня сейчас интересуют работа и кофе Воткни глянцеватель, пусть прогреется Вспыхнули лампочки, тихо загудел электромотор, и зеркальный барабан, вздрогнув, медленно провернулся.