– Они монахини?
– Строго говоря, нет. Это были мирянки и вполне независимые. Сегодня их больше не существует. Кажется, последняя бегинка умерла недавно. Но деревни принимают к себе сестер, ушедших на покой, как Марселла.
Эрван встал. Ему трудно было скрыть охватившее его возбуждение. Краус посмотрел на часы:
– Никто вам в это время не откроет. Где вы собираетесь ночевать?
– Представления не имею.
– Оставайтесь здесь. У нас есть комнаты.
Бороться сил не было. И кстати, провести ночь в католическом университете показалось ему добрым предзнаменованием. Ключ к делу, возможно, находился в Божьей тени – что было само по себе парадоксально.
Они пересекли паперть. Вдали звонили колокола.
– Будьте помягче с Марселлой, она очень чувствительная.
– Не в моих привычках хамить пожилым дамам.
– Я хочу сказать: будьте действительно помягче. Она в Куртре на выздоровлении. У нее амебиаз.
Эрван представил себе червей в глубине внутренностей, изнуренных десятилетиями пребывания в Африке. Решительно, это никогда не кончится.
Теперь ее охраняли двое: высокий чернокожий Карл и второй, Ортиз, белый, с бритым черепом и квадратной челюстью. На пару они выглядели как персонажи мультфильма, и против коварного преступника-одиночки шансов у них, как казалось, не было.
А как раз такой убийца и не выходил у нее из головы. Человек, затянутый в черный комбинезон-зентай. И чувствующий себя в этой оболочке как нож в ножнах. Настоящий проникающий инструмент, ввинчивающийся в плоть, пока не наступит смерть.
Она открывала глаза и видела его повсюду: на улице, на лестницах, в любом темном углу своей квартиры.
Она закрывала глаза, и становилось еще хуже. Он был здесь, между складкой века и трепетанием сетчатки. Он бродил вокруг нее и даже под ее кожей. Разлитое присутствие, которое электризовало ее и искажало восприятие внешнего мира.
Она провела чудовищный день, задыхаясь, с пересохшим горлом. Она по-прежнему принимала прописанные препараты, но они помогали от болезней, от мозговых нарушений… А теперешняя опасность была реальной. Он был здесь и готов нанести удар. Появится в следующую секунду, и все будет кончено.
Она повторяла эту литанию, как девчонка, играющая в классики, только прыгать приходилось по собственному сердцу.
Раз-два-три: вот и час прошел.
Четыре-пять-шесть: до неба добралась.
На самом деле до ада.
Следующий час был посвящен тому, чтобы вырваться из этой сумеречной зоны и пойти по новому кругу.
– Все в порядке, мадемуазель?
Двое громил играли в карты, по-прежнему втиснувшись в крошечную гостиную. Она держалась на другом конце студии.
– Эрван, – пробормотала она тихо, – почему ты не звонишь?
Коричневое, черное, красное.
Эрван спал мертвым сном. Наверняка ему что-то снилось, но сознание не сохранило никаких воспоминаний. Прохладный душ на заре – в час молитвы, потом скудный завтрак: черный кофе, резиновый хлеб, миска из нержавейки. Дух семинарии сказывался в каждой детали, вплоть до столовой и меблировки, которая напоминала монастырские столы из затерянного в глуши аббатства.
Сейчас Эрван направлялся в Куртре. Земли под паром чередовались с деревнями с кирпичными домиками. Коричневое, черное, красное.
«Найти просто, – сказал Краус, – езжайте по направлению на старый Куртре. Бегинаж стоит у подножия церкви Сен-Мартен». Добравшись до города и переехав через реку Лис, Эрван заметил колокольню, возвышающуюся над старым центром. Он не знал, в какой момент он пересек языковую границу, но Сен-Мартен звался теперь Синт-Маартенскерк. Вокруг него были одни «straat» и «steenweg». Пока он включал навигатор, случайно наткнулся на ворота, ведущие к бегинкам. «Бегинаж Синт-Элизабет» значилось на главном фасаде.
Деревня была пешеходной: он припарковался у портика и пошел вглубь улочек, вдоль домов, выбеленных известью. На него навалилось ощущение одиночества и тишины, как ледяной сугроб с крыши.
На ходу Эрван подмечал несовместимые детали: белые стены напоминали испанское пуэбло, мостовые – улочки Монмартра, двери из темного дерева с черными на белом номерами, казалось, привезли прямиком из Лондона. И однако, все вместе выглядело очень по-фламандски. Была в этом квартале и основательность, и грубоватость, и что-то ремесленное, полностью соответствующее плоской стране и ее мануфактурному прошлому. Он дошел до площади, где двускатные дома с острыми крышами и зубчатым орнаментом окончательно подтверждали подлинность: самая что ни на есть Фландрия.
Номера вывели его на новую улочку. Было холодно, и он шагал, втянув голову в плечи и подняв воротник. Вокруг никого не было, но казалось, его легко касаются призраки женщин, когда-то живших здесь, – жен крестоносцев в Средневековье, вдов в последующие века, твердых в вере и отрешенности.
В семнадцать часов Эрван нажал кнопку домофона. Дверь открыли, не задавая вопросов, – Краус наверняка предупредил сестру Марселлу. Эрван зашел в вестибюль, заставленный калошами и зонтиками.
– Вы не могли бы снять обувь?
Дрожащий надтреснутый голос: он проник в сказку Перро. Стянул высокие спортивные ботинки, надетые по такому случаю, – как будто собирался на дальнюю прогулку – и заметил войлочные тапочки и мягкие туфли, к которым не осмелился прикоснуться. Пошел дальше в носках и оказался в зале прошлого века: черно-белый кафель, высокая изразцовая печка в глубине, этажерки, заставленные медной посудой. Воздух пропитан запахом кофе. Он чувствовал под ногами холод кафеля, а жар от огня вызвал прилив крови к лицу.
Сестра Марселла сидела у очага, спиной к нему. Он пребывал в сказке, но не Перро, а братьев Гримм. «Гензель и Гретель» в доме у ведьмы.
– Хотите кофе?
– Спасибо, с удовольствием.
Когда Марселла повернулась к нему лицом, Эрван не испытал никакого удивления. Она точно сошла с группового портрета миссионеров прошлого века. Платье без рукавов поверх белой тенниски. Остроконечный чепчик, простенькие очки. Энергичное лицо, темное, как дубленая кожа, еще черные брови и белые корни волос под головным убором. Она могла бы послужить иллюстрацией к тезису «Жизнь – это отречение».
– Я хотел бы поговорить с вами об одной очень давней истории, сестра.
– Вы пришли поговорить со мной о Ноно, – сказала она, протягивая ему чашку. – Отец Краус звонил мне.
– Вы помните какие-то подробности того дела?
– Я помню все.
Она указала ему на стул у покрытого клеенкой стола. Эрван увидел себя ребенком на ферме по соседству с дачей, которую снимали родители. Каждая мелочь там была грубоватой и унылой, но при этом в них сквозила подлинность и значимость, совершенно непривычные для маленького парижанина.