– Здесь мы предпочитаем термин «пациент»… Нет, не сходится. Он жил один в камере. И редко выходил. И мы не позволяем «выходить на свободу», как вы выражаетесь, тем нашим постояльцам, которые могут представлять опасность.
– Вы поместили его в изоляцию?
– Вовсе нет. Он был одиночкой. Практически не поддерживал контактов с другими. За десять лет никто по-настоящему не проник в его тайну.
– Обслуживающий персонал?
– Не больше остальных.
– Кто был его лечащим психиатром?
– Ну… я сам.
– Он с вами разговаривал?
– Вынужден вас прервать: статья четвертая Кодекса врачебной этики…
Эрван расставил точки над «i»:
– Доктор, или вы даете свидетельские показания сейчас, и мы выигрываем драгоценное время, или я обращаюсь в Совет ассоциации, чтобы получить разрешение на отступление от закона, что освободит вас от соблюдения врачебной тайны. Любой без колебания разрешит выдать тайны исповеди мертвого убийцы, чтобы помочь остановить убийцу живого.
Ласей прочистил горло. Эрван делал успехи.
– Как в нескольких словах пересказать десять лет общения, анализа, лечения?
– Мне достаточно в общих чертах.
– Фарабо был «параноидальным шизофреником». Он страдал манией преследования. Был уверен, что в детстве на него навели порчу. Могущественные духи говорили с ним, угрожали, преследовали… Единственным его оружием было создание скульптур, способных его защитить… Создание минконди.
– На протяжении этих лет его состояние не изменилось?
– К сожалению, нет. Психиатрия иногда не в состоянии вылечить. Она стремится только облегчить.
– Мне говорили о новом методе лечения… В чем он состоит?
– Мы попытались использовать новые молекулы. Название ничего вам не скажет. Некоторые из них его успокаивали, другие помогали отличать реальность от бреда. Но результаты оказались неубедительны.
Верни, Ле Ган и Аршамбо принялись делать заметки.
– От чего он умер?
– От инсульта, во сне. Или от сердечного приступа, мы так и не узнали.
– Вскрытия не было?
– А зачем?
– Отмечались ли симптомы каких-либо физических заболеваний?
– Никаких, он был в прекрасной форме. Для всех его смерть стала неожиданностью.
– Он был агрессивен?
– Нет. Всегда спокойный. Даже очень кроткий.
– У него были какие-нибудь проблемы?
– Нет. Но не надо сбрасывать со счетов медикаменты, они действовали.
– У вас есть его портреты?
– Ни одного. Он отказывался фотографироваться. Африканские суеверия.
– А антропометрические данные в его больничной карте?
– У нас медицинские карты, а не полицейские досье.
– Но вы же получили материалы следствия?
– Семидесятых годов? Нет. Уже давно Фарабо был всего лишь пациентом, которого переводили из одной больницы в другую.
Поддавшись благоприятной для работы атмосфере зала, Эрван тоже достал свой блокнотик.
– К нему кто-нибудь приходил?
– Никогда. За десять лет ни одной просьбы о посещении.
– А правосудие им занималось?
– Нет. Ни один следователь не объявился. Все забыли о Фарабо. Его судьба была умереть в этих стенах.
Такой сочувственный тон разозлил Эрвана.
– Вы хоть знаете, что он сделал?
– Вы хотите сказать… в Лонтано? Только самые значимые факты.
– Вас это, похоже, не шокировало.
– Напрасно вы так думаете. Просто с годами я стал лучше понимать его безумие и полагаю, нам удалось, как бы сказать, его… обезвредить.
– Не понимаю.
– Фарабо жил в страхе перед духами. Он бы пожертвовал кем угодно, чтобы защититься. Но здесь эта одержимость была всего лишь одним из симптомов среди многих прочих. Он больше не был тем кровожадным зверем, какого вы себе представляете.
– Могу ли я посмотреть его больничную карту?
– Нет. Врачебная тайна.
– Мы, кажется, это уже обсудили.
Лицо психиатра замкнулось.
– Вот тут я не уступлю. Спрашивайте разрешения у кого угодно, возвращайтесь, когда его получите, но сейчас вам придется довольствоваться этой беседой. Мне кажется, я проявил достаточную готовность сотрудничать. Бесполезно настаивать.
– Вернемся к нашей теперешней проблеме: какой-то человек, убийца, взял за образец прошлое Человека-гвоздя, чтобы действовать сегодня. Представляется, что он в курсе всех подробностей его образа действий, и я думаю, он знал, что Фарабо был заключен именно здесь. Вы когда-нибудь замечали, что кто-то бродит вокруг лечебницы? Чье-то необычное присутствие?
– Никогда.
– Никаких информационных атак, взлома?
– Нет.
– Он получал письма?
– Тоже нет.
Эрван поднялся:
– Мы можем увидеть его камеру?
Брови профессора поползли вверх.
– А что вы надеетесь там обнаружить? Он умер три года назад!
– Она занята или нет?
– Не думаю. Мы заметили, что она оказывает некоторое… негативное воздействие на пациентов.
– Вы хотите сказать, там привидения?
Ласей улыбнулся:
– В такие ловушки мы не попадемся. Что бы вы ни думали, скажем лучше так: никто не забыл, что в двести тридцать четвертом номере обитал самый опасный из всех наших пациентов. Идемте.
Все внутреннее пространство спецбольницы было перегорожено, разделено, заблокировано. Невозможно и трех шагов сделать, не задействовав свой бейджик или не набрав шифр кодового замка. Решетки и бронированные перегородки следовали одна за другой. Ни одно окно не выходило наружу. Все было белым, гладким, без малейшей зацепки или шероховатости. Огромный холодильник, где каждая секция заперта на двойной поворот ключа.
Под потолком висели камеры видеонаблюдения. Охранники в стеклянных кабинах несли службу, и рядом с каждым – великолепная коллекция наручников и пластиковых стяжек. Ничего примечательного. За десять минут ходьбы они никого не встретили, за исключением одного или двух надзирателей в белых халатах. В коридорах ни малейшего шума. Еще меньше – за дверями.
Одно только не могло обмануть: запах. Смесь мочи и лекарств, напоминающая и тюрьму, и больницу.
Эрван подумал об отце: его место было в заведении такого рода. В качестве доказательства он вспомнил о том дне, когда Старик увез Мэгги и запер ее в семейном склепе на кладбище Монпарнас. Сторож освободил ее на следующее утро, дрожащую, потрясенную. Она отказалась подавать жалобу. Эрвану было всего пятнадцать – он ничего не мог поделать, но все-таки отправился на место преступления. И обнаружил, что склеп пуст: ни захоронения, ни предка. Ни следа Морванов-Коаткенов.