Они спустились на второй этаж, где располагались камеры – «комнаты», поправил его Ласей. В сущности, все было задумано так, чтобы заставить забыть, что это место заключения. Глазок в каждой двери был даже прикрыт матерчатой занавесочкой, охраняющей личную жизнь пациента.
– Вы государственное учреждение?
– Наполовину государственное, наполовину частное.
– Принимаете частные пожертвования?
– Некоторые – да.
Эрвану трудно было представить себе, какого рода меценаты могут поддерживать такие заведения. Заметив его недоумение, Ласей улыбнулся:
– Вы будете удивлены… У нас здесь содержатся педофилы. Семьи жертв дают нам деньги на исследования. Зло – это деформация, человеческая патология. Ничего удивительного, что те, кого это затронуло в первую очередь, родители жертв, считают своим долгом финансировать нашу работу в данной области.
Эрван перестал слушать. Его собственный генетический код не допускал, чтобы убийц и насильников рассматривали как больных, требующих ухода. Навстречу им попалось несколько пациентов, они брели медленно, покачиваясь, как неваляшки. Обритые черепа, выпученные глаза, бесформенные спортивные костюмы: вид у них был совершенно потусторонний. Никто за ними не присматривал, но они казались настолько слабыми, что ребенок мог бы свалить их простой подножкой. Они напоминали ему изъеденные термитами пни, готовые рассыпаться в труху от малейшего прикосновения.
Все остановились перед камерой. Ласей достал свой бейджик и отпер дверь, как сделал бы в гостинице:
– Вот.
Пустое пространство размером около семи квадратных метров. Ни электрической розетки, ни туалета. Стол прикручен к полу.
– Он ни разу не менял камеру?
– Ни разу.
Эрван приступил к осмотру помещения по системе Крипо, задерживаясь на углах, плинтусах, в поисках какой-нибудь детали, малейшего признака жизни.
– Что вы надеетесь найти? Граффити?
– Что-то вроде.
Ласей засмеялся:
– Вы не имеете представления о форме существования наших пациентов. Одежда, электроника, туалетные принадлежности – все под запретом. Тем более ручки, карандаши или нечто иное, что можно превратить в оружие. Они почти ни к чему не могут прикоснуться, когда бывают одни.
Встав на цыпочки, Эрван дотянулся до крошечного, расположенного почти под потолком окошка, выходящего на ограду из колючей проволоки.
– Он терпеть не мог этот вид, – подчеркнул Ласей, подходя ближе.
– Из-за ограды?
– Нет. Из-за рва с водой. Он говорил, что в таких местах духи и прячутся. Йомбе опасаются канав, луж, источников…
Эрван вспомнил, что Морван говорил ему о значении воды: Фарабо убивал в сезон дождей, в период миграции духов.
– Он не выходил?
– Редко. Он боялся заснуть у подножия дерева и превратиться в муравейник. Он жил в том, что африканцы называют «вторым миром».
Эрван глянул на часы – он зря теряет здесь время. Фарабо был полным психом. Ласей прав: во времена Лонтано он был устрашающим чудовищем, но превратился еще в одного безумца среди прочих, оглушенного медикаментами, пребывавшего в спячке до самой смерти.
Психиатр вроде бы догадался о его разочаровании:
– Идемте. Я вам кое-что покажу.
Новые коридоры. Они прошли через тамбур, ведущий в большой зал, заставленный столами, мольбертами, пюпитрами. Помещение было пустым – время обеда, – но там обнаружилась куча рисунков и художественных поделок, более или менее качественных, – некоторые пугали, другие казались сделанными неловким ребенком.
– Вы практикуете арт-терапию?
– Надо же их чем-то занять. – Он направился к металлической двери. – Здесь мы храним самые удачные работы, собираемся организовать выставку.
В узкой клетушке были сложены поделки из картона, бумаги, мягкой и податливой древесины бальзового дерева, все исключительно из легких и безопасных материалов. Эрван поднял глаза к полкам и остолбенел.
Около двадцати минконди – не выше тридцати сантиметров – выстроились в ряд: точно такие, как в коллекции отца, но забрызганные красным. Вместо гвоздей и осколков использовались ватные палочки и кусочки фольги.
– Фарабо делал такие по много штук в год. У него были ловкие пальцы, и он украшал их тем, что подворачивалось под руку.
Эрван внимательно вгляделся в статуэтки. Одна, утыканная кусочками бумаги, напоминала цветение колючего кустарника. Другая представляла собой голову, ощетинившуюся шипами, как кактус, и выраставшую из кучи листьев тропического вида. Стоящий человек с согнутыми коленями держал на плечах связку мотыг.
Ласей взял другую: яйцеобразная голова, узкие глаза дауна, рот в форме лезвия бритвы. Маленький язык, высунутый изо рта, придавал фигурке проказливый вид.
– Эта должна была сделать так, чтобы у его врагов язык вываливался изо рта. – Психиатр грустно улыбнулся. – В Шарко этот нконди казался особенно результативным: у большинства наших пациентов под действием таблеток рот приоткрыт и язык торчит наружу.
– Он боялся других пациентов?
– Считал, что все они колдуны. И ему следует защищаться от них… вот этими статуэтками.
Эрван подошел ближе и приметил одну, у которой было ожерелье из крошечных ракушек улиток.
– Согласно верованиям йомбе, – пояснил психиатр, – ракушки улиток символизируют роды, плодовитость. В тех редких случаях, когда он выбирался на воздух, Фарабо искал в саду останки животных. Одна из его скульптур содержит птичье яйцо, символ пронзительного глаза, другая – голову змеи, которая придает силу.
– А вы не знаете, он вкладывал в свои фетиши волосы или ногти?
Ласей улыбнулся, кивнув:
– Вы задали правильный вопрос. Да, Тьерри прятал пряди, обрезки волос других пациентов.
– А откуда он их брал?
– Как-то изворачивался. В душевых, ванной. Иногда он их даже выменивал у самих пациентов на сигареты или журналы.
– Вы когда-нибудь наблюдали за ним, пока он делал эти фигурки?
– Да, часто.
– Он обсасывал ватные палочки или обрывки бумаги, прежде чем воткнуть их?
– Да. Он утверждал, что это усиливает связь с фетишем.
– А красные пятна – это краска?
– Конечно.
– Он никогда не использовал собственную кровь?
Ласей снова улыбнулся, – казалось, он счастлив, что нашел, с кем поговорить:
– Однажды я его застал, да. И не стал мешать. Эти фигурки и власть, которую он им приписывал, были лучшей терапией.
Эрван подумал, что не так уж бесполезно потерял время в этой поездке. Определенным образом он приблизился к Фарабо, к его верованиям, к его безумию.