Потом пришла боль. Боль была невероятной – Щенок скулил, выл, его трясло, подбрасывало, сворачивало винтом. Трещали кости, болели мышцы, голову словно раздувало. Все мысли, все желания – все ушло, кроме одного – прекратить, остановить эту боль, которой не было конца!
Что там Ритуал – чепуха в сравнении с этой пыткой! Ну, пронзил себе грудь кинжалом – да ерунда, рана, которую тут же залечили, а здесь – невероятная боль, тело – сплошная рана, мука, конца которой нет. До самой смерти, до безумия!
Он не хотел смерти.
Звереныш рычал, вопил, выл, но сопротивлялся. Он не позволял себе умереть.
Звереныш затолкал Адруса в глубину сознания, отключил его от боли и остался один, драться с ней, с болью, как вожак дерется со стаей за главенство, за старшинство, за право вести за собой всех, кто подчинится!
Сколько это продолжалось – неизвестно. Времени не было. Не было ничего вокруг – не было камеры, не было мира – только он, Звереныш, изнемогающий в страшной борьбе.
Но все когда-то кончается, так или иначе…
Очнувшись, Адрус открыл глаза, потрогал лоб, будто удостоверяясь, что тот на месте, ощупал руки, ноги – все есть, все цело, и на ощупь, и на вид, все как прежде. Прямые руки и ноги, не вывернутые наизнанку, как следовало бы ожидать.
Плечо во что-то упиралось. Он повернул голову – Саргус. Лицо парня было как раз напротив плеча Адруса – испачканное рвотой, засохшими слюнями и соплями.
Щенок с отвращением отодвинулся насколько мог, потом приподнялся и сел, оглядывая камеру. Зрелище было таким, будто здесь случилась гигантская попойка, и все парни, что теперь валялись на полу в вонючих лужах, выпили немереное количество медовухи.
Пахло мочой, дерьмом, потом – запах просто-таки душил, потому Щенок поспешил слезть с топчана и встать там, где под потолком светилось зарешеченное окошко. Оттуда поступал чистый воздух, и можно было хоть немного подышать.
Качало, наплывала слабость. Руки и ноги зудели, будто после длительной и тяжелой работы. Побаливали мышцы, ныли кости.
Адрус знал это ощущение – он помогал отцу рыбачить, охотиться, рубить лес. Намашешься топором – не так заболит. Отец объяснял, что это болят мускулы, значит, они растут.
Щенок согнул руку в локте, пощупал – нет, вроде бы все так же, как и было. Усмехнулся – и зачем щупал? Поглупел, что ли?
Снова осмотрел камеру и заметил, что некоторые из соратников начали шевелиться, задвигали руками, ногами. Еще через несколько минут очнулись все. В камере снова стало шумно – подростки отплевывались, кашляли, разговаривали, обсуждая происшедшее. Только двое остались сидеть на полу – бессмысленный взгляд, слюни изо рта, штаны мокрые. Парни старались не обращать внимания на этих двух, пока тот занусс, что говорил о горячке, не спросил, указывая пальцем:
– А эти чего? С ума сошли, или как?
– Не видишь, что ли? – мрачно ответил первый, тот, что угрожал Адрусу. – Интересно, что с ними будет? Горячка, понимаешь ты… кстати, парни, что-нибудь изменилось? Никто ничего не чует?
– Чую! Дерьмом от тебя несет! – ворчливо бросил Саргус, зажав руками голову.
– Дурак! Я спрашиваю – может, какие-нибудь способности появились? Ну там… особая сила? Или еще чего? Не чувствуете?
– Отвяжись ты, а? Голова болит, и ты еще достаешь! – вмешался парень из ростов, до этого поддержавший Саргуса и Щенка. – Меня больше волнует, когда нас уведут отсюда, дадут помыться и пожрать! А ты все сказками голову забиваешь!
– Тихо! Идут! – парнишка у двери, приложивший голову к окованному железом темному дереву, оглянулся и возбужденно повторил: – Идут! Сюда идут!
Все, кроме двоих на полу, встали лицом к выходу и стали ждать. Загромыхал замок, дверь раскрылась, показался Звеньевой и двое полупсов с тяжелыми, окованными металлом дубинками в руках. Они быстро осмотрели камеру, и Звеньевой довольно кивнул:
– Двое. И не буйные. Повезло. У ваших соседей трое, и двое из них буйные. Порвали нескольких едва не до смерти. У вас только два «овоща». На выход пошли! Ну, пошевеливайтесь! Еще не все закончено.
– Еще не все? – взвыл высокий занусс. – Чего еще-то?! Вы не охренели… ай!
Звеньевой молча с размаху врезал по лицу плеткой так, что рассек щеку. Парень зажался, потом выпрямился и с ненавистью посмотрел в лицо обидчика:
– Когда-нибудь ты пожалеешь об этом!
– Многие так говорили, – усмехнулся командир и внезапно нанес еще два удара по плечам строптивца. Рубаха лопнула от ударов, и выступила кровь.
– Вот так мы воспитываем непослушных! – удовлетворенно кивнул Звеньевой. – Вас не спрашивали – вы не должны говорить! Обнаглели, Щенки! Еще не знаете, что вас ждет, мелкие скоты… увидите. Пошли, пошли вперед, животные!
Коридор темницы наполнился людьми. Ошеломленные, грязные, парни выходили из камер, приветствовали друг друга, тихо шептались и шли по коридору наверх, к свету, раздумывая о том, что предстоит делать дальше.
Когда добрались до казармы – все мысли ушли прочь. Вода, мыло – это ли не счастье?! И пусть она холодная, как лед, пусть руки стынут от ледяных струй, зато по жилам побежала кровь, зато все тело поет, воспрянув к жизни – и она, эта жизнь, кажется не такой уж и плохой!
Грязное сложили в моечной – стирать будут после. Командиры торопили – всех на кормежку, потом еще какое-то испытание, последнее, как сказал Звеньевой.
Сытный обед совсем исправил настроение – густая похлебка с кусочками мяса, горячие лепешки, овощи, нарезанные дольками, фрукты, горячий травяной отвар с сахаром – бери сколько хочешь, ешь, и никто не отнимет твой кусок, никто не набросится и не вырвет из рук – это ли не счастье?
Многие из парней, в основном зануссы, в своей свободной жизни никогда так сытно не ели – это было ясно из разговоров.
Росты были спокойнее – среди них не было голодавших. Парни из хороших семей, от работящих родителей. Как помнил Адрус, в их доме всегда было мясо – даже если это была солонина. Отец добывал и кабанов, и оленей, и лосей – красное мясо было всегда, как и белое – утки, гуси – и во дворах, и в лесу, дикие. Рыба? Ею кормили собак!
Щенку вдруг стало горько – он вспомнил, как их охотничья собака Берда бросилась на врага и укусила его за ногу. Увы, нога была в металлическом наголеннике, и грабитель зарубил собаку, не получив при этом никаких повреждений. Собака, которую Адрус знал еще щенком, взвизгнула, оскалилась окровавленными зубами, да так и осталась лежать рядом со своим хозяином, перерубленная пополам…
Поев, Адрус отставил недоеденное – кусок в горло не лез после воспоминаний о доме, осмотрелся – в столовой, рассчитанной на сотни обедающих, явно стало свободней. Осталось не более ста пятидесяти новичков, а может, и того меньше. Все жадно ели, вымакивая чашки кусочком лепешки, а некоторые шли за добавкой к поварам. Им не отказывали – охотно наливали, накладывали, и парни снова утыкались в миски, сосредоточившись на еде, как голодные зверята.