– У кого господин Фомин мог взять деньги – столько денег, что брать еще просто неприлично?
– Да у господина Панина – у кого ж еще! Панин ему протежирует.
Фрелон и Фурье в сумраке кареты переглянулись и разом присвистнули.
Графа Панина и Нечаев поминал, да еще как – словно лучшего приятеля. Оказывается, нужно было придать его хвастливым словам значение…
Выйти на этого человека, доказать его участие в афере с фальшивыми ассигнациями – о, после такого подвига Фрелон и Фурье могли рассчитывать на блистательные награды!
Граф Никита Иванович Панин был «первоприсутствующим» в Коллегии иностранных дел, попросту говоря – возглавлял ее. Это был неудобный для государыни человек – она постоянно помнила, что он желал видеть ее разве что опекуншей при малолетнем наследнике, пока Павел Петрович не вырастет настолько, чтобы короноваться. Удалить его от двора государыня опасалась – его влияние было слишком велико. Видимо, она была бы рада узнать, что сей царедворец блистательно опозорился.
А уж как бы этому обрадовался христианнейший король французский и вместе с ним – весь «королевский секрет»! Именно Панин по приказу императрицы Екатерины и следуя ее указаниям, подготовил план «Северного аккорда». Этот аккорд из шести нот составляли Россия, Пруссия, Польша, Англия, Швеция и Дания. Он замышлялся в противовес союзу Франции, Австрии, Испании и Турции.
Такой поворот дела о фальшивых ассигнациях был бы для Франции сущим праздником.
– А откуда вы знаете про Панина, господин Воротынский? – спросил Фурье, который в прошлые свои приключения с Коллегией иностранных дел про такую дружбу не слыхал.
– Сам Фомин, черт бы его побрал, рассказывал, что искал для господина Панина важные бумаги касательно каких-то дел с Данией и очень ему угодил. С того и пошло.
Это примерно соответствовало сведениям о Панине.
– А рассказал он вам об этом, когда вы с господином Нечаевым встретились с ним, чтобы сговориться о похищении курляндской дурочки?
– Да, именно так… – тут Воротынский насторожился. – А теперь позвольте и мне спросить, господа французы, какое вам дело до Фомина?
– Мы друзья господина Нечаева, и мы видим, в каком он положении оказался из-за Фомина, – ответил Фрелон.
– Господин Нечаев – разгильдяй высшей пробы! – буркнул по-русски Воротынский, не зная, как передать Мишкину безалаберность по-французски. – Любой турок из Стамбула через пять минут станет его лучшим другом.
– Как же вышло, что вы с ним сошлись? – спросил Фурье.
– Бог наказал!
Некоторое время все трое молчали. Фрелон думал: единожды или четырежды постучать кучеру. Единожды означало – стой. Четырежды – домой.
Выпускать ли Воротынского? Где этот чудак окажется, если сейчас выпустить его? Не попытается ли он еще раз напасть на Фомина? И что он скажет людям, которые, охраняя незадачливого жениха, все-таки его схватят?
Кто бы могли быть эти люди? Не Панин ли приставил к посреднику охрану? Не Панин ли приказал не допускать никаких сомнительных венчаний с богатыми и безмозглыми невестами?
За несколько лет Фрелон и Фурье наловчились понимать друг друга почти без слов. Фрелон думал – а Фурье сказал:
– Вы узнали тех людей, которые пытались захватить вас возле Коллегии?
– Один точно был тогда ночью – маленький. Я, сдается, его уже встречал. Если ничего не путаю – он полицейский служащий.
– А прочие? Те самые, что были той ночью?
– А вам что до того, господа французы? – опять взъерепенился Воротынский. – Что вам до этого дела? Я не дуралей Нечаев – я вижу, что вы оказались здесь очень кстати, и вовек не поверю, что вы тогда случайно оказались у забора! Чего вы изволите добиваться?
Фрелону и Фурье не пришлось даже переглядываться. Мысль была одна на двоих.
Если Воротынский попадет в когти к полицейским, или к людям Панина, или даже в Тайную экспедицию, что вернее всего, – он, отводя от себя беду, все свалит на Нечаева; доложит о каждом шаге и о подозрительных французах, старательно описав оба их появления, а также внешность и повадки.
Фрелон поплотнее запахнулся в шубу.
– Мы ничего не добиваемся, – сказал он. – Это просто цепочка совпадений. Подтвердите, друг мой…
– Я же имел честь рассказать вам глупейшую историю о том, как мы чуть не схватились на шпагах из-за продажной девки, – заговорил Фурье недовольным голосом, как если бы к взрослому человеку пристало с глупостями дитя. И он начал тот рассказ заново, и довел его до пикантного положения, когда Воротынский, недоверчиво слушавший его, вскрикнул и стал заваливаться набок.
– Вот и все, – произнес Фрелон. – Все, что он мог сообщить, он уже сообщил. Теперь от него было бы больше вреда, чем пользы.
– У тебя не рука, а змея, товарищ, – одобрительно сказал Фурье, имея в виду то движение, которым Фрелонова рука проскользнула за борт шубы, за полу кафтана, за полу камзола и вытянула пятивершковый стилет.
Фрелон усмехнулся. Ему самому понравилось, как он это сделал. Рука приобрела особое чутье – сама понимала, где пространство меж ребрами, за которым сердце.
– Главное – хорошо знать свое ремесло, – сказал он.
О предстоящем занятном ассо проведали все любители шпажного боя. И то, что было напечатано на листочках, не шло ни в какое сравнение со слухами. О том, что молодые дамы и девицы при дворе развлекаются фехтованием, в столице знали, хотя знали умозрительно: никто и никогда не видел ни одного поединка, а сами участницы о своих победах и поражениях молчали.
Но чтобы явиться в фехтовальный зал и выйти в ассо с известным мастером, надобно иметь и смелость, и умение, то бишь – несколько лет жизни посвятить клинку.
На гравюре посреди листка дама в модной робе, при высокой прическе, изящно атаковала ошарашенного кавалера левой квартой. Маленькая шпага в ее руке выглядела дамской игрушкой. Кавалер же стоял, раскорячась, и словно забыл, что у него в руке тоже есть клинок. Видимо, он уставился на немалое и едва прикрытое косынкой декольте фехтовальщицы.
– Отменно! – сказал Арист, когда впервые увидел гравюру. – На это пойдут! И будут биться об заклад. Сколько станем брать за вход?
– Смешно брать менее двух рублей за такое зрелище, в котором участвует придворная дама, – отвечал капитан Спавенто. – А если мы поставим кресла, то кресло пойдет по пяти рублей.
– Побойтесь Бога! – воскликнул Нечаев. – Кто же станет платить такие деньги?
– Тот, кому охота признать нашу даму и первому разнести слух.
Дама стояла тут же, как всегда, в мужском наряде и красном тюрбане. Только маска на ней была иная – черная шелковая, очень изящная, как на придворном маскараде.