Его химиотерапия. Его лекарство. Таблетки убьют то, что убивает его. Остановят эту дрожь. Прекратят эту боль, засевшую в нем так глубоко, что он не мог до нее добраться. Остановят эти образы, эти воспоминания.
Он лежал в кровати, чувствуя, что таблетки начинают действовать. Ну как что-то столь хорошее может быть плохим?
Он снова ощущал себя человеком. Цельным.
Боль отступила, мысли прояснились. Крючки и колючки отпустили его плоть, пустоты заполнились. Безвольно лежавший Бовуар услышал знакомые голоса, пение.
Звон колоколов прекратился, богослужение началось. Первая служба дня.
Пели два голоса.
Вызов. Ответ.
Вызов. Ответ.
Это завораживало.
Вызов. Ответ.
А потом вступили все остальные голоса. Вызывать больше не было нужды. Они нашли друг друга.
Бовуар почувствовал внутри спазм. Боль прошла не до конца.
Было пять тридцать утра. Богослужение закончилось, и Гамаш сидел на скамье, удовлетворенный спокойствием завершившейся службы. Он вдыхал аромат благовоний. Здесь пахло как в саду – без терпкости, свойственной многим церквям.
Монахи ушли. Все, кроме брата Себастьяна, который подсел к нему на скамью:
– Ваши коллеги не так религиозны, как вы.
– Боюсь, что я тоже не религиозен, – сказал старший инспектор. – Я не хожу в церковь.
– И тем не менее вы здесь.
– Но я ищу не спасения, а убийцу.
– Однако утешение вы, кажется, нашли.
Гамаш задумался на секунду, потом кивнул:
– Здесь его трудно не найти. Вы любите григорианские песнопения?
– Очень. Вокруг них выросла целая мифология. Видимо, потому, что мы так мало о них знаем. Мы даже не знаем историю их происхождения.
– А разве название не дает ключа к разгадке?
Доминиканец улыбнулся:
– Такая мысль приходит в голову, но она ошибочна. Папа Григорий не имеет к песнопениям никакого отношения. Название – лишь маркетинговый ход. Григорий пользовался популярностью, и какой-то хитроумный священник назвал песнопения в его честь, чтобы привлечь к ним побольше внимания.
– И поэтому они тоже стали популярны?
– Во всяком случае, им это не повредило. А кроме того, есть теория, которая гласит: если бы Христос слушал или пел какую-либо музыку, то непременно хорал. Тоже своего рода маркетинговый инструмент. «Одобрено Иисусом». «Так их пел Спаситель».
Гамаш рассмеялся:
– Явное преимущество в конкурентной борьбе.
– Ученые даже стали изучать песнопения, чтобы объяснить популярность записей, сделанных этими монахами, – сказал брат Себастьян. – Люди на них просто помешались.
– Нашли объяснение?
– Они подсоединили датчики к волонтерам, проиграли им григорианские песнопения и получили поразительный результат.
– Какой?
– Выяснилось, что через какое-то время мозговые волны изменились. Подопытные стали излучать альфа-волны. Вы знаете, что это такое?
– Они соответствуют спокойствию, – ответил старший инспектор. – Когда люди сосредоточенны, но пребывают в умиротворенном состоянии.
– Совершенно верно. Их кровяное давление падает, дыхание углубляется, но в то же время, как вы говорите, сосредоточенность возрастает. Они словно превосходят самих себя.
– Остаются самими собой, но лучшей частью самих себя.
– Верно. Но конечно, не все подвержены такому воздействию. Правда, на вас они, похоже, оказывают влияние.
Гамаш подумал и кивнул:
– Оказывают. Наверное, не такое сильное, как на гильбертинцев, но я его почувствовал.
– Если ученые называют это альфа-волнами, то церковь – «прекрасной тайной».
– В чем же тайна?
– Почему эти самые песнопения действеннее любой другой церковной музыки? Поскольку я монах, я придерживаюсь теории, согласно которой эти песнопения – голос Господа. Хотя есть и третья возможность, – признал доминиканец. – Несколько недель назад я обедал с коллегой, так вот у него есть теория, что все теноры – идиоты. Это как-то связано с особенностями их черепной коробки и вибрациями звуковых волн.
Гамаш рассмеялся:
– Он знает, что у вас тенор?
– Он мой босс, и он наверняка подозревает, что я идиот. И вероятно, он прав. Но вы представьте себе, какая восхитительная судьба – допеться до идиотизма. Что, если григорианские песнопения оказывают такое же воздействие? Делают всех нас счастливыми недоумками. Мы поем, а они разбалтывают нам мозги. Мы забываем о своих заботах и тревогах. Удаляемся от реальности. – Монах закрыл глаза и унесся куда-то в другое место. А потом так же неожиданно вернулся. Открыл глаза, посмотрел на Гамаша и улыбнулся. – Благодать.
– Экстаз, – подхватил Гамаш.
– Именно.
– Но для монахов хоралы не только музыка, – сказал Гамаш. – А еще и молитва. Песнопения и есть молитвы. Мощное сочетание. И то и другое по-своему влияет на разум.
Доминиканец не ответил. Гамаш продолжил:
– Я просидел в церкви несколько богослужений и наблюдал за монахами. Когда они поют или просто слушают эти песнопения, они все до одного погружаются в какие-то грезы.
– И что?
– Понимаете, я уже видел прежде такое выражение лица. У наркоманов.
Откровение Гамаша ошеломило брата Себастьяна. Он уставился на старшего инспектора:
– Вы хотите сказать, что мы – наркоманы?
– Я говорю вам о том, что наблюдал своими глазами.
Доминиканец поднялся на ноги:
– Но вот чего вы не заметили, так это искренней веры этих людей. Их преданности Господу, совершенства их сердец. Вы унижаете их, сэр, когда говорите об их торжественной преданности как о заурядной наркомании. Вы превращаете песнопения в болезнь. В нечто такое, что ослабляет нас, а не укрепляет. Говорить о монастыре Сен-Жильбер-антр-ле-Лу как о наркопритоне просто смешно!
Он пошел прочь. Его ноги не шаркали по каменному полу, как у других монахов, а постукивали.
Гамаш понимал, что, вероятно, зашел слишком далеко. Но зато он нащупал слабое место.
Брат Себастьян стоял в тени. Оставив Гамаша, он громко протопал к дальней двери, открыл ее, потом отпустил, и она закрылась. Но он не переступил через порог.
Затаился в углу и оттуда стал наблюдать за старшим инспектором. Гамаш сидел на скамье уже около минуты. Монах знал, что большинство людей не могут усидеть на одном месте и тридцати секунд. А этот спокойный человек, видимо, мог просидеть в тишине столько, сколько ему хочется.