– А приор? – спросил Гамаш, провожая настоятеля в его комнаты. – Что он любил сильнее?
– Музыку, – незамедлительно прозвучал недвусмысленный ответ. – Но все не так просто. – Настоятель улыбнулся. – Как вы, вероятно, уже заметили, здесь у нас мало что просто.
Гамаш тоже улыбнулся. Да, он заметил.
Они шли по длинному коридору, ведущему в кабинет и келью настоятеля. На первый взгляд коридор показался Гамашу совершенно прямым от начала и до конца, но сейчас он заметил в нем незначительную кривизну. Отец Клеман, вероятно, нарисовал прямую линию, но строители ошиблись, пусть и ненамного. Любой, кто делал книжную полку или пытался следовать на местности по подробнейшей карте, знает, что малюсенький промах в начале приводит в конце к серьезным последствиям.
Даже коридоры здесь были не такие простые и прямые, какими казались.
– Матье не разделял музыку и веру. Они были для него единым целым, – сказал настоятель. Шаг его замедлился, и теперь они почти остановились в погруженном в сумерки коридоре. – Музыка укрепляла его веру. Доводила ее почти до экстатических высот.
– Высот, которые для многих недостижимы?
Настоятель промолчал.
– Высот, которых не смогли достичь вы? – не отступал Гамаш.
– Я принадлежу к консервативному типу людей, – сказал настоятель, глядя перед собой. Они продолжили свой медленный путь по чуть изогнутому коридору. – Я не рожден для полета.
– Но потому и застрахованы от падения?
– Пасть может каждый из нас, – возразил настоятель.
– Но вероятно, не так больно, не так быстро и не так далеко. В отличие от тех, кто воспаряет ввысь.
И опять настоятель не ответил.
– Вы явно восхищаетесь григорианскими песнопениями, – заметил Гамаш. – Но в отличие от приора, вы отделяете их от веры?
Настоятель кивнул:
– Я не думал об этом, пока не случилось то, что случилось. Но да, вы правы. Если музыка по какой-либо причине завтра исчезнет, если я больше не смогу петь или слушать песнопения, моя любовь к Господу ничуть не изменится.
– Брат Матье смотрел на это иначе?
– Не знаю.
– Кто его исповедовал?
– Я. До последнего времени.
– А кто в последнее время?
– Брат Антуан.
Они остановились.
– Вы не расскажете, о чем говорил брат Матье на исповедях? До того, как ушел к другому исповеднику?
– Вы же знаете, что я не могу вам ответить.
– Даже притом что приор мертв?
Настоятель посмотрел на Гамаша:
– Вы наверняка знаете ответ. Хоть один священник когда-нибудь нарушил тайну исповеди, отвечая на ваши вопросы?
Гамаш отрицательно покачал головой:
– Нет, отец Филипп. Но я никогда не оставляю надежду.
Эти слова вызвали у настоятеля улыбку.
– Когда приор ушел от вас исповедоваться к брату Антуану?
– Около полугода назад, – покорно ответил настоятель. – Я был с вами не до конца откровенен. – Он посмотрел на Гамаша. – Простите меня. У нас с Матье и в самом деле возникли разногласия из-за песнопений, и со временем они переросли в спор о том, куда дальше двигаться монастырю и братии.
– Он хотел сделать еще одну запись и чтобы монастырь стал более открытым миру.
– Oui. А я считаю, что мы должны идти прежним путем.
– Крепкая рука на штурвале, корабль идет прежним курсом, – сказал старший инспектор, одобрительно кивая.
Впрочем, они оба знали, что, если корабль несет на скалы, нередко необходим крутой поворот.
– Но есть еще один нерешенный вопрос, – продолжил Гамаш. Они снова двинулись к закрытой двери в конце коридора. – Вопрос о фундаменте.
Сделав очередной шаг, Гамаш вдруг понял, что настоятеля нет рядом с ним. Он повернулся – отец Филипп удивленно смотрел на него.
Могло показаться, что настоятель готовит новую ложь, но, уже набрав в легкие воздуха для ответа, он, по-видимому, передумал:
– Вам все известно?
– Брат Раймон сказал об этом инспектору Бовуару. Значит, так оно и есть?
Настоятель кивнул.
– Кто-нибудь еще знает?
– Я никому не говорил.
– Даже вашему приору?
– Год-полтора назад я бы сразу же сообщил ему. Но не теперь. Я сохранил тайну. Сказал Господу, но Он, конечно, и так знал.
– Может быть, даже сам и внедрил туда трещины, – предположил Гамаш.
Настоятель покосился на старшего инспектора, но ничего не сказал.
– Вы поэтому спускались в подвал вчера утром? – спросил Гамаш. – Для осмотра фундамента, а не системы отопления?
Настоятель кивнул, и они медленно пошли дальше. Никто из них не спешил к закрытой двери.
– Я дождался, когда уйдет брат Раймон. Мне надоело все время слушать о неминуемой катастрофе. Я хотел увидеть все своими глазами и без помех.
– И что вы увидели?
– Корни, – ответил настоятель совершенно бесстрастно. Монотонным голосом, каким исполняют хоралы. Без интонаций. Без эмоций. Просто факт. – Трещины расширяются. Я поставил маячок при последней проверке около недели назад. С тех пор они стали шире.
– У вас, возможно, меньше времени, чем вы рассчитывали?
– Возможно, – признал отец Филипп.
– Что вы собираетесь с этим делать?
– Я молюсь.
– И все?
– А что делаете вы, старший инспектор, когда все кажется потерянным?
«Прими чадо сие».
– Я тоже молюсь, – ответил Гамаш.
– И помогает?
– Иногда.
Жан Ги не погиб в тот страшный день на заброшенной фабрике. Он истекал кровью, едва дышал от боли. Его глаза молили Гамаша остаться. Сделать что-нибудь. Спасти его. Гамаш молился. И Бовуар остался жив. Но Гамаш знал, что, оставшись, Бовуар не вернулся. Вернее, вернулся, но не полностью. Бовуар все еще пребывал между двумя мирами.
– Неужели нет никакого выхода? – спросил Гамаш. – Брат Раймон, кажется, считает, что еще одна запись позволит заработать достаточно денег на ремонт фундамента. Но нужно действовать быстро.
– Брат Раймон прав. Однако он видит только трещины. А я вижу весь монастырь. Всю братию. Какая польза будет оттого, что мы ликвидируем трещины, но потеряем наш истинный фундамент? Наши обеты? Компромисс здесь недопустим.
И теперь Гамаш увидел то, что, вероятно, видел брат Раймон. И приор. Человека, который крепок как скала. В настоятеле, в отличие от монастыря, не появилось трещин. Никто не в силах сдвинуть его с места. По крайней мере, в вопросе о фундаменте.