Настоятель подивился увиденному. Подивился он и еще кое-чему.
Тому, что он забыл, каким был Сен-Жильбер несколько лет назад. До записи. А сейчас все, похоже, определялось этим водоразделом. До и после.
Монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу прозябал в бедности и нищал с каждым годом. До записи. Крыша протекала. При каждом дожде монахи спешно подставляли миски и кастрюли. Дровяные печи едва давали тепло. Зимой им приходилось брать дополнительные одеяла в кровати и ложиться спать не раздеваясь. Иногда, в особо сильные морозы, они вообще не ложились. Собирались в трапезной вокруг плиты. Все время подтапливали ее. Пили чай. Жарили хлеб.
Грелись теплом плиты и друг друга. Теплом своих тел.
А иногда в ожидании рассвета молились. Тихо напевали хорал. Не потому, что их призвал звон колокола. А потому, что они боялись холода и ночи.
Они молились, потому что молитва приносила им радость. Молились ради удовольствия.
Матье всегда сидел рядом с отцом Филиппом. Они пели, и настоятель отмечал едва заметное движение руки Матье. Тот дирижировал про себя. Как если бы ноты и слова стали частью его существа. Слились в одно.
Отец Филипп хотел взять его руку в свою. Стать ее частью. Почувствовать то, что чувствует Матье. Но он, конечно, никогда не прикасался к руке Матье. И теперь уже никогда не прикоснется.
Время до записи.
Оно уже ушло. Его убили. Не ударом камня по голове Матье. Его убили еще раньше.
Той проклятой записью.
Настоятель тщательно выбирал слова, даже когда говорил сам с собой. Эта запись стала для них проклятием. Он всем сердцем жалел о том, что она появилась.
Этот крупный, спокойный, умеющий добиваться своего человек из полиции спросил, ошибается ли он когда-нибудь. И настоятель сразу ответил, что ошибается постоянно.
А нужно было сказать, что он ошибался часто, но одна его ошибка затмила все остальные. Столь впечатляющая, столь ошеломляющая, что стала необратимой.
То, что с любой стороны казалось таким правильным, таким хорошим, обернулось своей противоположностью. Гильбертинцы пережили Реформацию, пережили инквизицию. Почти четыреста лет выживали в глуши Квебека. Но их наконец обнаружили. И они пали.
А оружием против них стало то самое, что они хотели защитить. Григорианские песнопения.
Отец Филипп скорее умрет, чем повторит эту ошибку.
Жан Ги Бовуар уставился на брата Антуана.
Он словно заглянул в параллельную вселенную. Монаху исполнилось тридцать восемь – столько же, сколько и Бовуару. Рост, цвет волос, телосложение – все у них было одинаковое.
А когда брат Антуан заговорил, Бовуар услышал собственное квебекское произношение. Того же района. Восточной окраины Монреаля. Это остается в человеке, несмотря на все слои образования и потраченные усилия.
Они глядели друг на друга, и ни один из них не понимал толком, как воспринимать другого.
– Bonjour, – сказал брат Антуан.
– Salut, – приветствовал его Бовуар.
Единственное различие между ними состояло в том, что один пошел в монахи, а другой – в полицию. Они словно выросли в одном доме, но в разных комнатах.
Бовуар мог понять других монахов, по большей части людей пожилых. Они, видимо, были склонны к интеллектуальному, созерцательному образу жизни. Но этот худощавый человек?
У Бовуара слегка закружилась голова. Что могло заставить Антуана стать братом Антуаном? Почему не полицейским, как Бовуар? Или не учителем? Почему он не поступил в компанию «Хайдро-Квебек»? Или не стал лоботрясом, бродягой, балластом для общества?
Бовуар примерно представлял, какие пути приводят человека к тому или иному выбору.
Но чтобы стать монахом? Человеку его возраста? Шлявшемуся по тем же улицам?
Да сейчас никто и в церковь-то не ходит, не говоря уже о том, чтобы посвятить ей жизнь!
– Насколько я понял, вы солист хора, – сказал Бовуар.
Он стоял выпрямившись во весь рост, но все равно чувствовал себя невысоким рядом с братом Антуаном. Все дело в монашеской мантии, решил Бовуар. Она дает незаслуженное преимущество. Создает впечатление роста и авторитетности.
Не стоит ли Квебекской полиции подумать над изменением формы? Нужно сунуть записку в ящик предложений и подписаться «инспектор Лакост».
– Верно. Я солист.
Бовуар почувствовал облегчение, не услышав от монаха «сын мой». Он не знал, что стал бы делать в таком случае, но подозревал, что подобное обращение плохо бы отразилось на репутации полиции.
– Также мне известно, что вас собирались заменить.
Реакция последовала, хотя и не та, на которую рассчитывал Бовуар.
Брат Антуан улыбнулся:
– Значит, вы уже поговорили с братом Люком. Боюсь, он ошибается.
– Мне показалось, у него на этот счет нет никаких сомнений.
– Брат Люк с трудом отделяет свои надежды от действительности. Ожидания – от реальности. Он слишком молод.
– Не думаю, что он сильно моложе Христа.
– Намекаете, что нам следует ждать второго пришествия из каморки привратника?
Бовуар, имевший смутное представление обо всем связанном с Библией, не стал спорить с монахом.
– Брат Люк, вероятно, неправильно понял приора, – сказал брат Антуан.
– Ошибиться было легко?
Брат Антуан подумал и покачал головой:
– Нет. Приор обычно выражал свои мысли довольно четко.
– Тогда почему же брат Люк считает, что приор хотел именно его назначить солистом?
– Я не могу объяснить, почему люди верят в то или иное, инспектор Бовуар. А вы?
– Я тоже, – признал Бовуар.
Он смотрел на человека своих лет, в мантии и широкополой шляпе, бритоголового, обитающего в лесной глуши среди себе подобных. Они посвятили себя церкви, от которой отказалось большинство квебекцев, и нашли смысл жизни в пении на мертвом языке, используя для записи музыки какие-то закорючки вместо нот.
Нет, Бовуар не мог объяснить это.
Но сам он за годы службы много раз опускался на колени перед трупом, так что в одном он не сомневался. Очень, очень опасно становиться между человеком и его верой.
Брат Антуан протянул Бовуару корзинку, наклонился и стал шарить в густых листьях.
– Как вы думаете, почему брат Люк – привратник? – спросил монах, не глядя на Бовуара.
– В наказание? Какой-то обряд для запугивания новичка?
Брат Антуан покачал головой:
– Все мы проходим через эту каморку, когда попадаем сюда.
– Почему?
– Чтобы мы могли уйти.