С программой Севы возились до одури, а в перекурах Сева расписывал Мокашову, как ему повезло.
– И диссертацию можешь запросто написать.
– А ты написал?
На это Сева страшно обиделся. В Краснограде защиту не считали важным и позволяли отличившимся в ином. Когда Семёнов, наконец, решился посоветоваться с начальником отдела Викторовым, тот не скрывая рассмеялся:
– Это не диссертация, а чёрте что.
После такого трудно вторично подойти. В Краснограде защищались единицы, и защитившиеся были на виду. Вот-вот собирался защититься Воронихин. Он стал бы вторым кандидатом в отделе. Первым был Вадим, а единственным доктором – Викторов.
Защита проходила в актовом зале. Высокий зал облицован деревянными панелями, высокие окна, прикрытые шторами, лампы дневного света на потолке, разгороженном металлическими клетками. От них с потолка рассеянное сияние. А под потолком спутник – первый, искусственный в натуральную величину. Он на гибком подвесе и, когда вентиляция приводит в движение воздух, он колеблется, приходит во вращение, сверкая никелированными боками и антеннами. На стене впереди большой портрет первого космонавта, недавно такого знакомого и обычного для многих присутствующих, а теперь далёкого и знаменитого. Прямо в центре убегающая вверх доска и ещё дополнительные передвижные доски.
Ученый совет за зеленым длинным столом, но мест не хватает и поэтому приставлен второй и третий ряд стульев. Викторов сидит во втором ряду и незаметно читает газету. Он использует каждую минуту, потому что очень организованный человек, низкая энтропия. Воронихин ждет сбоку, когда вызовут. А ученый секретарь загорелый и в очках читает его документы блеющим голосом: что окончил, где и кем работает. И вот его приглашают. Воронихин выходит, молчит и смотрит в зал, и пауза затягивается. А Мокашов в центре зала с отдельскими ребятами, которых не всех ещё знает как следует.
После защиты собралась на втором этаже, в ресторане на вокзале. Стол был накрыт в вытянутой комнате с длинным рядом полукруглых окон. От этого на столе, на полу, на лицах присутствующих чередовались полосы света и тени. Перед началом разбрелись: кто – куда, смотрели с балкона, опоясывающего здание, посадку на поезда. А Мокашов и другие за маленьким фанерным столиком на тонких алюминиевых ножках репетировали приветствие: стихи и прочее.
А потом они их читали, и все смеялись. И Воронихин улыбался усталой и отчего-то грустной улыбкой. Может, он не умел улыбаться иначе? И затем, когда уже было немало выпито и пили без тостов, какой-то вихрь подхватил людей из-за стола, закружил в потоке музыки, в шуме, громе и визге захудалого ресторанного оркестра. За столом поредело и он увидел вдруг рядом с Воронихиным "Наргис".
Он вскочил и, отодвигая стулья, бросился приглашать. Она сидела в полуоборота к столу, и бородатый Афанасьев-Бонасье что-то тараторил ей, улыбаясь и пожимая плечами. Он не помнил, как она встала и вошла с ним в круг танцующих. Оркестр было приумолк, отчего все остановились, не зная, расходиться или нет, и заиграл с новой силой. От его шума и грохота не было слышно разговоров и показалось, что они танцуют одни.
Из слов, сказанных в танце, он запомнил одно.
Ваш муж меня соблазнил, – сказал он, выделывая ногами немыслимые кренделя, озадачивая обычно этим неопытных партнёрш.
Она подняла глаза, посмотрела на него, улыбнулась, сказала с непередаваемой интонацией:
– И меня тоже.
Они танцевали вдвоем и разговаривали за столом, хотя рядом была масса народа. Временами она с кем-то танцевала, кто-то принимал участие в этих разговорах, и они снова оставались одни. Ему было особенно приятно, что он и раньше думал о ней, их уже что-то их связывало, словно была у них собственная история. Встреча казалась ему исполнением желаний, залогом будущих удач, хорошего и пока неясного.
Они познакомились. Он узнал её имя: Инга. До этого звал её Наргис. В ней в самом деле было что-то от индийской киноактрисы. Прежде всего глаза, удивительные, какие-то честные, проникающие в тебя глаза. На воронихинском банкете была масса народа: банкет, так банкет. Отчего пригласили его? – было для него загадкой.
Они танцевали с Ингой, и он говорил ей случайные, бестолковые, должно быть, слова:
– Вы меня помните? Мы с Димкой – друзья.
Он не кривил душой. Ему было забавно с ним. Димка мог сказать ни с того, ни с сего:
– Очки-то у тебя, как у директора.
– Какого директора?
– Обыкновенного.
– Директора школы?
– Нет, цирка.
Они станцевали ещё и ещё раз. И в разговоре между ними протягивались связующие нити. Потом сидели в холле в низких, утопающих креслах, и их отражения гримасничали перед ними в полированной поверхности низкого стола. Словно это были их души, неясные пока ни друг другу, ни им самим. У них оказались схожие вкусы. Он говорил, что не понимает этих напевов под гитару, самодельного речитатива, не считает их за песни. Она сочувственно улыбалась. Разве не говорит она тоже самое мужу, крутящему катушки записей в свободную минуту.
– Что ты понимаешь? – отвечал ей обычно муж. – Это современная песня. Без слюней и пошлой сентиментальности. Душа современного человека. Ирония и бравада и одновременно тонкость чувств.
Она не соглашалась, но не была уверена, и теперь радовалась.
– Вот ты где? – перед ними стоял Воронихин, улыбаясь виноватой улыбкой. Инга встала. Поспешность её задела Мокашова.
Вечер был для него испорчен, он собрался уходить, но в зале его остановил Славка, предложив выпить на брудершафт.
– Нравишься ты мне, – высокопарно объяснил он и добавил: – А чем? Не пойму.
Они подошли к столу.
– У нас с тобой обязательно получится, – говорил Славка. – Как тебя по отчеству?
Бинты его были сняты, оставались только полоски пластыря, и стало видно, что Славка мужественно красив.
– Зачем по отчеству? – улыбнулся Мокашов, – зови просто: Борис, Боря.
– Так до седых волос проходишь в «борях»… Борис Николаевич… Я для разгона буду тебя Борисом Крокодиловичем звать.
И Мокашову стало легко и радостно. Он понимал, что на банкет не попали многие, а он попал. Он не испытал сначала удовлетворения. Какое там удовлетворение? Казалось, ты вовлечён в чужую азартную игру и покамест “на подхвате”, когда следовало бы собсвенное иметь. Затем он понял, что не обязательно чего-нибудь достичь. Важно хотя бы доказать, что ты не лыком шит и достоин всего. И удивление и заинтересованность могли стать его первыми наградами. Приглашение было признанием, а, может, везением, и в результате он и с Ингой познакомился.
Вокруг продолжалось веселье. Вадим кричал тянущемуся к нему с рюмкой Невмывако:
– Не прикасайтесь ко мне, Петр Фёдорович, не чокайтесь. Вы – антимидас. К чему прикоснётесь, всё прахом становится: где наше КБ, макетка, стенды? И я – на очереди.