К северу от деревни Колд-Спринг, после долгого подъема на гранитный уступ, возвышавшийся над Гудзоном более чем на тысячу футов, он сбросил рюкзак и позволил себе всмотреться в тот вид, на который на протяжении всего пути заставлял себя не оборачиваться. Повернувшись на юг, он недоумевал, как такая открытая картина, которую, словно живопись на холсте, он мог только видеть, не будучи в состоянии ни дотронуться до нее, ни в нее войти, с такой легкостью развеивала все его сомнения. И как голубые блики, покрывавшие те участки реки, что оставались не потревоженными ветром, могли останавливать время. Он никогда не мог понять, случаются ли совершенные мгновения в его жизни оттого, что падают стены между прошлым и настоящим, или же, напротив, стены эти падают в знак уважения к совершенству. Но он знал, что совершенство и победа над временем идут рядом и несут любовь, спокойствие и решимость, твердую, как гранит, на котором он сейчас стоял.
На юге последние гряды холмов начинали объединяться в упорядоченные ряды, которые в конечном счете станут Палисадами, похожими на многоквартирные дома. Чувствовалось, что океан где-то рядом, пусть даже его не видно. Примерно в десяти милях к югу над Гудзоном вырастали первые хребты Аппалачей. Эти валы, с другой стороны видимые с Манхэттена, вырисовывались огромными и высокими, северные перевалы и обрывы пребывали в темно-синей тени, а освещенные склоны в утреннем воздухе казались слегка окрашенными ржавчиной. Пробив стену гор, Гудзон привольно расширялся у Уэст-Пойнта, потом поворачивал на запад и на север, в узкое русло, где горная гряда преградила путь кораблям Георга III. Чем ближе располагалась местность, тем зажигательнее выглядели ее краски. Деревья полыхали разными оттенками желтого. Болотные травы и тростники колыхались, подобно пшенице на ветру. Небо было безоблачным, воздух бодрил, оставаясь прохладным даже на солнце, и Гарри был совсем один.
Обнажение породы, где он остановился, было около шести футов в ширину и в два раза длиннее, с обеих сторон сужаясь и сходя на нет. Выступая на южной стороне горы, оно было хорошо защищено от северного ветра, хотя ветры на этой высоте, казалось, гоняли по кругу вокруг пиков. Ближе к одной стороне уступа складка в скале образовывала укрытие в виде навеса или чердака – прямоугольного треугольника с основанием около пяти футов, высотой в пять футов и гипотенузой почти в семь.
Проведя несколько минут в неподвижности на открытом месте, Гарри понял, как на самом деле было холодно. Пока он шел от станции Колд-Спринг и поднимался, напряжение заставило его попотеть. Теперь, при падении температуры, предшествовавшем изменению погоды, при возрастающем ветре и после подъема на тысячу футов, Гарри ощущал болезненный холод на спине – там, где висел рюкзак, он вспотел. Вода в его металлической фляге сверху замерзла, пришлось ее потрясти и разбить тонкую ледяную пробку, чтобы напиться.
Поскольку дальше холод мог только усиливаться, он стал готовиться к защите от него. Съел принесенный с собой обед. Еда согревает, и, чтобы выжить под открытым небом, надо поддерживать свой организм частыми и регулярными приемами пищи. Затем он стал собирать дрова. Чтобы поддерживать огонь все время, что он здесь пробудет, потребуется вся сухая древесина, какую только можно найти на высоте, где мало деревьев, и ее поиски займут время до самой темноты. Чтобы устроить себе поленницу, ему приходилось мотаться вверх и вниз по уступам, находить дрова, высвобождать их из земли, а затем нести, стараясь не упасть, по дорожкам, ставшим опаснее, потому что у него теперь были заняты руки. В конце концов в пещере набралось с полкубометра посеревших хвойных веток, щепок и сосновых шишек, этого должно было хватить на маленький костер, который мог гореть несколько дней.
Воды на горе не было, с собой у него было только два литра, воздух был сух, а он усердно работал несколько часов подряд. У него всегда была возможность спуститься к ручью, но его замысел заключался в том, чтобы оставаться в одном месте и посредством физических лишений обрести суровое состояние духа, необходимое для принятия решения. Он подумал, что сможет продержаться, поскольку не будет ни двигаться, ни работать, и смирился с возможностью жажды.
С наступлением темноты он развел костер под скальным навесом, футах в двух от открытого места. Как любой костер из вечнозеленых деревьев, кроме самых влажных, тот бушевал и трещал, подобно выстрелам, яркий, точно рождественские огни на первом этаже универмага. Когда в крошечную пещеру не задувал ветер, в ней было почти тепло, хотя угли еще не образовались. Несмотря на тусклое, потустороннее красное свечение в тысяче футов над Колд-Спрингом, Гарри никто не выслеживал, никто в него не целился, не было ни патрулей, готовых его убить, ни направленных на него гаубиц. Не так давно он в основном обходился без огня. Тогда ночь становилась галлюцинацией, он и ему подобные теряли ориентировку и лишались пальцев, время не оставляло воспоминаний, сердца бились настолько медленно, что это становилось опасным, а тела обмораживались до черноты.
Хотя он намеревался окунуться в прошлое, ему никогда не удалось бы пройти весь путь. Он пережил войну, но не мог этого повторить. И в первый раз он едва справился с этим, а теперь он стал старше. После нескольких лет сражений ему трудно было понять профессиональных военных. Как можно хотеть сражаться снова и снова?
Примерно в половине восьмого он заправил брюки в носки, поплотнее застегнул френч и воротник, подбросил дров в огонь, пока тот не стал золотым, и, оставив одно одеяло и спальный мешок для сна, другое набросил себе на плечи. Поджав ноги и удобно усевшись у гранитной стены, он уставился в бездну. Огни городка внизу он не видел – их закрывал уступ. Вдали тускло светилась белая дымка – еженощное расточительство энергии и эмоций нескольких миллионов жизней, обыкновенное для Манхэттена. Но хотя Манхэттен и прилегающие районы были обширны и простирались на целые царства земли и воды, с расстояния они представлялись не более чем блеском потерянной броши, отразившей луч лунного света.
Даже до Кэтрин… Кэтрин – когда она поставила свою сумочку на скамейку, ремешок упал ей на руку двумя идеально параллельными синусоидальными волнами, словно она была проникнута такой красотой, что красоте этой требовалось проявляться даже в случайностях. Даже до того, как Кэтрин появилась в его жизни, она там каким-то образом уже присутствовала, как бы незримо наблюдая, словно раньше все это было заперто, а цель его жизни состояла в том, чтобы пробиться к ней через страны и моря, участвуя в боях и падая сквозь воздух.
Небо вверху было ясным, в нем пульсировали звезды. Но прямо перед глазами света не было, просто масса черноты, которую глаз лукаво делал серой и заполнял хаотическими фигурами, возникающими из ничего и говорящими непонятными голосами, беспрестанно кувыркаясь и падая. Из этого явилось нечто подобное сну. Появились цвета и лица. И под шумок, в чем-то большем, чем сновидение, начало прорастать другое время.
Ранний вечер на гладких колышущихся водах Бискайского залива: на каждом гребне волны нос эсминца поднимался в воздух на двадцать футов и опускался так чисто, что, прорезая стеклообразные волны, не производил ни пены, ни барашков, ни малейшего звука, а море выступало соучастником в его беззвучном движении на север. Мало что на свете может сравниться с кораблем, изящно ладящим с волнами, а от пребывания на носу захватывало дух. Поскольку скорость эсминца была такой же, как скорость попутного ветра, бесшумные покачивания корабля ритмично повторялись в совершенно неподвижном воздухе.