Гарри и еще полдюжины разведчиков из 82-й воздушно-десантной дивизии сидели над носовым кубриком, пока свет тускнел и гряда облаков окрашивалась в розовые тона. Они ощущали гул двигателей. Узкий корабль, уносивший их в Англию, длина которого более чем в десять раз превышала его ширину, казался копьем в море. Их подразделение, всегда находившееся в авангарде, было отделено от дивизии и отправлено через Гибралтарский пролив, чтобы нанести хук слева через Атлантику.
Они плыли в Англию лишь затем, чтобы оттуда отправиться во Францию, которая могла стать последним пристанищем для некоторых из них, а возможно, и для всех. Но предприятие было столь велико и они участвовали в нем так долго, что интервалы между сражениями теперь сливались с самими сражениями, словно между ними не было никакого различия. Если они чего и боялись, то лишь того, что привыкнут к безопасности и забудут о необходимости отказаться от надежды выжить, чтобы в бою остаться в живых.
В море настороженность не ослабевала. Военный корабль прорезал воды, в которых таились вражеские подводные лодки, рядом лежало оккупированное побережье, откуда регулярно вылетали штурмовики. Моряки были напряжены, и, пока десантники на юте занимались гимнастикой, артиллеристы оставались у своих орудий, а дозорные тщательно осматривали небо.
Несмотря на английскую погоду и на то, как ухудшилась английская стряпня в сравнении с тем, какой плохой она была раньше, все же весна будет мягче, а еда лучше, чем на Сицилии. До начала операции предстоит длительный отдых, когда он сможет погулять по Лондону или в сельской местности, словно никакой войны нет. Он направлялся в Англию, и море, чтобы доставить его туда, поднимало и опускало его в воздухе, в котором он теперь хорошо натренировался падать и парить.
В Лондоне, в Сити, по-прежнему стояли массивные каменные колоссы крупных финансовых домов, почерневшие от векового угольного дыма, но их узорные основания теперь были покрыты не снежной крупой, а пылью из бомбовых воронок и пеплом пожаров, истреблявших целые кварталы. Каждая вывороченная воронка, каждый отдельно стоящий дымоход, каждая высокая стена, оставшаяся без опор, или некогда уединенная комната, ныне открытая наружу так, что обои хлопали на ветру, – все служило дальнейшему укреплению английской решимости. Из-за того, как падали бомбы, ударяя наугад и сея неимоверные разрушения, из-за того, что все жители постоянно подвергались опасности, готовые отделиться от материальной сущности, которая могла мгновенно исчезнуть, Лондон озарялся не только взрывами и пожарами, но святостью и жизнью. Его приглушенные цвета, знаменитые оттенки белого и серого, вспышки красного и случайные проблески синего, теперь были исполнены тоски и волнения, что редко случалось прежде.
Гарри Коупленд, ранее состоявший в 504-й полковой боевой группе, но теперь капитан, особая наступательная единица разведгруппы второго батальона 505-го парашютно-пехотного полка 82-й воздушно-десантной дивизии, прошел из одного конца Лондона в другой, не имея ни плана, ни графика, за исключением того, что в конце вечера его ждали по некоему адресу в Южном Кенсингтоне. Поскольку в последний раз он был на званом обеде в другом мире и очень давно, а также потому, что на таких мероприятиях он часто поневоле оказывался подрывным элементом, его переполняли дурные предчувствия.
Хотя Гарри никогда не облекал это в слова, он с самого раннего детства чувствовал, что жизнь необычайно насыщена: ее великолепие подавляет, ее картины крайне требовательны, а время очень коротко. И поэтому единственной стоящей вещью, кроме как встречать ее опасности с достоинством, является восхитительное ощущение, которое испытываешь, находя родственную душу. Это не добавляло ему интереса к людям, сидящим за столом, разговаривающим и позирующим. Но иногда он присутствовал на званых обедах, ибо, признавая, что не все на свете думают так же, как он, всегда надеялся, что когда-нибудь на занудном светском мероприятии встретит женщину с такими же взглядами, настолько естественно одинокую, что пустопорожняя беседа под коктейли и для нее в какой-то мере подобна сожжению на костре.
Дело было и в армейской пище. Он надеялся, что даже в Англии 1944-го кто-то сможет предложить нечто получше, например, настоящие яйца. Были и другие побудительные мотивы, такие, как желание просто оказаться в изящной комнате в обществе женщин, а не в палатке с керосиновой лампой, примусом и бормотанием мужчин, играющих в карты. Не то чтобы ему было не по себе из-за трудностей и лишений или он не знал, что именно испытания сохранили ему жизнь и обязали его пожизненным долгом благодарности. Какого бы возраста ему ни посчастливилось достичь, он никогда не стал бы зарекаться, что если он отвоевал один раз, это не повторится снова. А потом, по мере того как проходило время, он все больше и больше убеждался, что сила, порожденная лишениями, не только защищает от смерти в бою, но и обладает чистотой и строгостью, ярчайшим светом озаряющими существование.
Он хорошо знал Лондон еще с довоенных времен, когда приехал сюда из Оксфорда, спустился – не в общепринятом смысле, не с севера на юг – Оксфорд находится к западу от Лондона, – но следуя течению Темзы. Едва прибыв в город, он стал пользоваться компасом, что позволило ему избежать обманных путей, исхоженных другими. Можно идти на запад вдоль улицы или дороги, которая, постепенно изгибаясь, приведет уже на север или восток. Многое часто развивается не так, как обещано, ведет не туда, куда объявлено, и не остается постоянным, как ожидается. Корректируя свои впечатления с помощью компаса, он получил объективное представление о топографии Лондона, красота которого не уменьшилась. Чтобы добраться до места назначения, он, следуя от Мраморной арки к мосту через Серпантин, пересекал улицы и переулки, выбирая по возможности прямой путь. Пешие переходы, поиск и маркировка маршрутов, верность тому, что существовало раньше, и учет новых характеристик ландшафта – это теперь было частью его ремесла, а от его ремесла время от времени зависела его собственная жизнь и жизнь других людей. В дополнение к официальным упражнениям, таким, как прыжки с парашютом на взгорья Шотландии или на усеянные овцами поля ближе к его базе, он практиковался повсюду, где оказывался.
Но чтобы попасть на Бромптон-сквер, ему пришлось идти по улицам с регламентированным движением, и, когда он прибыл на место, его компас, со щелчком закрытый, лежал в кармане. Словно не в состоянии ни припомнить, каким был мир до войны, ни представить себе, каким он будет после, он нашел цвет частного дома пугающим. За прореженным садом и железными воротами виднелась каменная кладка восемнадцатого века, обрамлявшая красную дверь среди светящихся окон. В сгущавшихся сумерках занавески затемнения оставались открыты, но, пока он медлил у ворот, какая-то женщина, исполненная сознанием долга, пошла от окна к окну, закрывая живые картины, озаренные теплым светом.
Его едва ли не с извинениями встретила не прислуга, но хозяйка дома, жена его бывшего оксфордского преподавателя. Почти седая, в черном бархатном платье, она поздоровалась и провела его в так называемый салон, где при виде его разговор хотя и продолжился, но так быстро стал приглушенным, словно кто-то убавил громкость. Собравшиеся осторожно поворачивали головы, осматривая его. Он осматривал их в ответ, и его первоначальная нервозность сменялась уверенностью, по мере того как он обследовал и оценивал гостей.