Было понятно без объяснений, что Мартин не мог есть вместе с остальными и был накормлен раньше. Участвовать в беседе он мог только посредством моргания, которое было под силу расшифровывать только Гарри. Но это было не первое его появление в обществе после наступления паралича. Он хотел компании и разговоров, и, если бы ему хватило сил, он сказал бы Гарри, что наблюдать в молчании в некоторых отношениях лучше, чем быть наготове блеснуть остроумием или даже просто говорить. Присутствовать без обязательств – все равно что смотреть кино, но с реализмом, не имеющим никаких параллелей в театре, – в полном и совершенном цвете, со 195-градусным обзором в трех измерениях, объемным изображением, подлинным звуком, прикосновениями воздуха, ароматов, духов… Уступая давлению обстоятельств, Мартин удалился, почти удовлетворенный.
– Чем у вас заняты дни? – не вполне неожиданно спросила у Гарри Клэр.
– Наш лагерь находится к северу от Лестера, в доме Куорна, – сказал он. – Возможно, вы о нем слышали. Там у нас большой дом, но мы живем и в палатках. Переходя туда-сюда, мы становимся бесклассовым обществом.
– Разве это не делает вас средним классом? – спросил техасец.
– Мы не усредняем. Либо пир, либо голод, вроде классической проблемы обогрева у костра. Если не вертеться, как гриль, то с одного бока слишком жарко, а с другого – слишком холодно.
– Значит, вы поворачиваетесь? – спросила жена техасца.
– Я провожу как можно больше времени в доме. Многим из наших там не по себе – не могут привыкнуть к его элегантности. Никогда не забывают о ней, как будто оказались в холле «Рокси», в изумлении глядя на высокие потолки. Но в палатках холодно, а запах керосина никогда не выветривается.
– Но что вы делаете? – спросила Клэр.
– Вы действительно хотите знать?
– Потому и спрашиваю.
– Поднимаемся затемно, прибираем помещения, моемся, одеваемся. Потом завтракаем. Когда начинаем пробежку, еще темно. Мое отделение, те парни, с которыми я буду высаживаться во Франции (не думаю, что это секрет), каждое утро пробегает по двенадцать миль. – Послышалось негромкое аханье. – Бегают не все, но мы обязательно – в сапогах, с оружием, боеприпасами, в каске и с легким рюкзаком.
– Двенадцать миль? – спросила Маргарет.
– Каждый божий день. Когда возвращаемся, снова едим. Потом выходим в поле и час-полтора занимаемся гимнастикой и рукопашным боем. Каждый день.
– Надеюсь, вам удается вздремнуть, – с материнской заботливостью сказала Маргарет. Гарри ее предположение показалось безумным.
– Никакого сна. Несколько часов проводим на стрельбище. После этого уход за снаряжением, занятия с картой, инструктаж. Я каждый день занимаюсь французским и немецким, менее получаса, но регулярно. Потом душ, ужин, час свободного времени, я обычно читаю, но большинство играют в карты. Это как казино.
– Вы не играете в карты? – спросил техасец.
– Так и не научился. Единственная игра, которая мне нравится, – это шахматы. А потом отбой. Иногда бывает кино, иногда распорядок меняется, потому что выезжаем на учения или прыжки. Увольнения получаем редко, но когда получаем, я еду в Лондон. В лагере холодная вода, вообще холодно. Через некоторое время холод, слякоть и даже прыжки с парашютом становятся обычными условиями жизни.
– Какое у вас оружие? – спросил техасец. Достаточно старый, чтобы призыв обошел его далеко стороной, он, однако, был превосходным стрелком.
– Все виды оружия, включая немецкое, французское, русское и итальянское. – Обращаясь к своим британским хозяевам и Честеру, он сказал: – У нас есть базуки, но иногда берем пиаты [120] . Стандартное оружие – винтовка М1, но у меня особые отношения с карабином M1.
Сейчас он словно описывал виллу на юге Франции, которую только что купил, и то, как будет ее реставрировать. Он знал, что выглядит это по-своему жалко, но дело, которым он занимался, было теперь так близко его сердцу, что он не стыдился ни своего энтузиазма, ни своей сосредоточенности.
– М1 длинная и тяжелая, весит почти десять фунтов. Карабин со складным прикладом в два раза короче, а вес у него на добрую треть меньше, хотя у меня приклад деревянный, потому что с ним карабин устойчивее. Это стоит и небольшого лишнего веса, и изрядного увеличения длины. Благодаря длинному стволу и большей массе винтовка M1 точно бьет на четверть мили. Именно это и нужно пехоте, так что это стандарт. У карабина дальность точного боя составляет меньше двух третей, но если прижмут, то он лучше. Это потому, что у винтовки обойма на восемь патронов, и при каждом выстреле надо нажимать на спуск, а у карабина магазин на тридцать патронов, и стрелять он может со скоростью семьсот пятьдесят выстрелов в минуту.
– Что это дает? – спросил жена техасца.
– То, что за две секунды в мишень можно всадить тридцать пуль, а из винтовки – максимум две. Эти тридцать пуль рассеются, так покрыв целевое окно, что вы наверняка попадете. Вот почему у нас есть два обозначения: прицельная дальность и дальность поражения. На учебных стрельбах боеприпасы не транжирят, но при необходимости именно так и стреляют. Боеприпасы тяжелые. Их всегда не хватает, и их приходится носить на себе. Благодаря только экономии веса, которая получается, если носить не винтовку, а карабин, можно взять сотню дополнительных патронов. Заряжать патроны в магазин легче, чем в обойму, да и присоединять магазин к карабину проще и быстрее, чем вставлять обойму в винтовку. Если враг атакует и вам приходится менять магазин через каждые тридцать выстрелов, то это намного лучше, чем менять обойму через каждые восемь. При всем другом снаряжении, которое приходится на себе нести, меньший вес карабина для нас просто спасение. На сегодня это непревзойденное оружие.
– Кроме точности боя, – сказал техасец. Усики подчеркивали его очень синие, пронзительные глаза. – Я склоняюсь в сторону точности: люблю стрелять белок. Белки, конечно, не отстреливаются, но, должен сказать, один меткий выстрел стоит избыточного веса – что в наши дни экономия?
– Все, – сказала Клэр.
Как фокусник, готовящийся исполнить свой трюк, Гарри наслаждался предвкушением. Подняв голову, он сказал:
– Вот откуда происходит мое особое отношение к карабину. Мой так же точен, как M1, или даже точнее.
– Как вам это удалось? – спросил Честер. – Или это военная тайна?
– К сожалению, это не военная тайна – это вообще малоценно, поскольку не подлежит множественному копированию. Мы вот что сделали. В моем отделении семь человек, у него специальное назначение. Я прошел по инстанциям вплоть до генерал-лейтенанта и получил разрешение для каждого из нас брать с собой два карабина каждый раз, когда направляемся на стрельбище. Сравнив их на точность боя, каждый вернул тот, у которого она была ниже. После этого каждый день мы брали новый карабин, сравнивали его с тем, что оставили накануне, и оставляли себе лучший. Они, конечно, различаются – из-за особенностей производства, причуд металлургии, новизны резца станка, на котором их вытачивали, внимательности рабочего за этим станком… Бог его знает, из-за чего. С помощью этого метода, несколько месяцев сравнивая, подвергая себя двойной чистке оружия и сводя с ума учетчиков оружейного склада, мы пометили те карабины, что вошли в один или два процента самых точных. Но и на этом не остановились. Мы применили тот же процесс для боеприпасов, которые тоже варьируются в зависимости от партии, отбирая самые стабильные и точные патроны, как только их обнаруживали. Это сводится к следующему. Карабин у меня, как и у моих людей, будучи короче, чем M1, легче по весу, его проще заряжать, несет до тридцати патронов за раз и ведет полностью автоматическую стрельбу, как и M1, он имеет прицельную дальность примерно в четверть мили. И мы тренировались использовать его на пределе возможностей. У нашего отделения – огневая мощь взвода. У каждого солдата – огневая мощь почти как у отделения.