Все помнилось в неизгладимых подробностях: запах строп и оружейного масла, громыхание корпуса самолета, горящая оранжевая линия заката и резкое пробуждение, хотя и не от сна, когда приходило время прыгать. Поздно вечером четвертого июня отделение Гарри погрузилось в первый из «C-47» в начале очереди, жужжавшей пропеллерами, которым не терпелось снова поднять самолеты в ночной воздух над Францией, где, не обойденные вниманием зенитных орудий, они почти оживут.
Семеро десантников тихо поднялись на борт. Райс, адвокат из Огайо, отличался крупным лицом, усами, ослепительной улыбкой и несокрушимой силой. Байер, бог знает кто из Нижнего Ист-Сайда, был двужильным и бесстрашным, он так быстро соображал, что, как ни банально это звучит, часто находил решение раньше, чем остальные замечали проблему. Джонсон, коренастый и язвительный учитель английского языка, хватавший все на лету, был совершенно надежен, он прочел и, похоже, сохранил в памяти все книги, имевшиеся в Висконсине. Хемфилл, уроженец Вирджинии, выглядевший точь-в-точь как генерал Гэвин, из-за чего его часто и принимали за Гэвина, имевшего манеру скромно одеваться, выделялся резкостью черт и выразительной мимикой, что безошибочно выдавало в нем непревзойденного стрелка. Ривз, фермер из Колорадо, был крупным белобрысым парнем, добродушным и вечно молодым. А Сассингем, сталевар из Гэри, штат Индиана, был одним из тех, на кого словно перешли некоторые из атрибутов профессии: он был невозмутим, холоден, ужасно силен и безрассудно храбр. Все они были выносливы и неутомимы. Каждый принимал свою участь, никто не рассчитывал, что вернется с задания живым.
Дверь самолета захлопнули и заперли. Все тонкие нити, связывавшие их с домом, теперь должны были оборваться, равно как связи с дивизией и всем, что было раньше. В одиночестве и темноте, где тусклый красный свет лишь обозначал очертания лиц и фигур, они должны были попрощаться со всем, что знали. «С-47», за которым стояли тысячи других самолетов, повернулся навстречу пустой взлетно-посадочной полосе и ветру. Было большой честью лететь первыми. Двигатели завелись, самолет покатился. Во Франции начиналось лето, и если им в этот день суждено умереть, то это случится не от холода. Раскрутившись до полных оборотов, пропеллеры оглушали и ободряли. Для всех, кто оказывается в чреве самолета, чем быстрее он движется, тем лучше. Наконец просто мчаться вперед стало для самолета недостаточно, и, достигнув предельной скорости на земле, он оторвался от нее, качнув сначала одним крылом, а затем другим, потому что еще не обрел устойчивости в воздушном потоке. Он двигался все быстрее и быстрее, пока всех не вдавило в сиденья. Кроме них, на борту ничего не было, и легкая загрузка обеспечила необычайно мощный подъем.
Когда они подлетели к побережью, инструктор открыл дверь, чтобы убедиться, что ее не заклинило при взлете, а заодно впустить летний воздух. Гарри наклонился и выглянул наружу. Открытые каналы в болотистой почве блестели золотистой и красной инкрустацией, а море за ними было жемчужно-синим, вдали постепенно делаясь черным. Когда под ними пролетел возвращавшийся из Франции «A-20», легко влекомый домой своими огромными двигателями, от верхних его плоскостей отражались последние лучи солнца, но все остальное оставалось в тени. Спаренные пулеметы, высовывавшиеся из центральной части фюзеляжа, были расслабленно сдвинуты влево – полет до базы обещал быть безопасным. Гарри не знал, чем занимался этот самолет во Франции, но он там побывал, вернулся на закате и в мгновение ока пролетел мимо. Потом инструктор запер дверь, и вид мира внизу исчез.
Они долго двигались на юго-юго-запад, потом снизились западнее Нормандских островов и повернули на девяносто градусов к востоку, чтобы оказаться во Франции, и летели так низко над прибоем, что могли бы попасть воздушной струей от пропеллеров в немецкие пикеты, выставленные у моря. Затем круто поднялись и взяли курс на зоны высадки. Пролетев над Кутансом, последовали по пологой дуге, слегка загибавшейся на север к Сен-Ло и заканчивавшейся сразу за рекой Вир. Расстояние было всего около тридцати миль.
Фалы к тросу прицепили, как только набрали высоту. Они знали, что делать, но не знали, как именно это сделают, и, как ни парадоксально, знали, как выполнить требуемое, но не вполне понимали, что конкретно требуется. Они окажутся в сорока милях к югу от побережья, где начнется операция вторжения, и, возможно, в нескольких неделях от воссоединения со своими силами, но они были свободны, и каждый солдат был сейчас генералом самому себе.
Вскоре открылась дверь и вспыхнул свет. Первым, не сказав ни слова, вышел Райс – исчез, предоставленный самому себе. За ним последовал Байер, с шуткой, которую никто не расслышал. Потом Джонсон, который спокойно посмотрел назад, как будто в последний раз, и исчез, только его вытяжной фал хлопнул по фюзеляжу. Гарри, которому предстояло занять среднюю позицию, ближе всего к самому прямому маршруту на север, шагнул к двери, за которой ярился черный вихрь. Ex nihilo [127] , подумал он, и это его утешило. Пусть даже его тяжко обременяло оружие и снаряжение, стремительно несущийся воздух заставлял его чувствовать себя легким. Свет мигнул, инструктор дал сигнал, и Гарри покинул не только самолет, но и на миг все то, чем он до сих пор был. Он падал очень быстро, совсем не так, как падают с крыши или оступившись на лестнице, он летел в пропасть глубиной в сотни футов. Не было ничего, кроме тьмы, скорости и ветра, пока он очищался, опустошался и восстанавливался. Потом парашют раскрылся, разворачиваясь сначала медленно, но в конце концов подхватил его, покачивая влево и вправо – так же, как покачивались крылья самолета при взлете, прежде чем он нашел опору в воздухе, – и распахнулся облачком, раздуваемый у него над головой, словно нижняя юбка, и видимый в темноте как слабое голубоватое свечение.
Самолет исчез, и он бесшумно плыл вниз, не видя земли. Он отвязал сумки, притороченные к ногам. Свисая теперь под ним, они осложняли спуск, потому что стали маятником для Гарри, который и сам был маятником для парашюта. По крайней мере, внезапное отсутствие тяжести сообщит ему, когда будет пора напрячься и напружинить ноги. Он надеялся, что при приземлении минует стены, деревья и другие препятствия и не сломает себе ни ноги, ни спину.
Нежная помесь свиста и гула – это ветер, настойчиво дувший сквозь шелковые полотнища, издавал знакомый звук неуклонного приближения к земле. Один в небе, Гарри взирал на мир, меж тем как ветер вверху гнал облака, мимолетно закрывавшие яркую луну, которая заливала окрестности серебряным светом. На восточном горизонте, ближе к Парижу, небо казалось едва ли не теплым от призывно мерцающих звезд.
Потом он почувствовал, что земля быстро надвигается, потому что сами звезды, казалось, устремились вверх, а мир внизу стал неровным. Натяжение веревок ножных сумок исчезло, как только те оказались на земле и накренились. Он приготовился, ударился, расслабился и покатился. Он был во Франции. Он приземлился в опасной близости от каменной стены и упал на выступающий плоский камень, о который ударился так, что потянул мышцу или сухожилие в шее.
Подгоняемый адреналином, он мгновенно сделал все, что полагалось. При легком ветерке гасить купол не было необходимости, и он изготовил карабин к стрельбе. Со стропами, тянувшимися от него, как паутина, он стоял, слушал и медленно поворачивался. Глаза у него привыкли к озаряемой луной темноте, казавшейся чуть ли не дневным светом, но он ничего не видел, кроме контуров деревьев, каменных стен и небольшого здания на поле рядом. Было слишком поздно для лягушек и сверчков, но слишком рано для двигателей, разговоров, шагов, музыки или металлических звуков, производимых солдатами при движении – когда снаряжение цепляется за камни и ветки, винтовки приглушенно звякают, пряжки и фляги с водой, принуждаемые к тишине, бунтуют. Не было даже мычания или блеяния. Ничего.