Потом, предоставив ране кровоточить, он приготовил карабин и посмотрел через ветки и молодую траву на противоположный берег. Шестеро солдат осторожно приближались с юга, опасаясь засады. Возможно, они чувствовали себя в меньшинстве. Хотя иногда они бросали взгляд через реку, земля там казалась пустой, и они сосредоточивались на севере, где разворачивалось вторжение и куда спешил тот поезд, который они неудачно сопровождали. Гарри видел, как они поравнялись с ним, и приготовился драться из всех сил. Но они пошли дальше. Возможно, они не хотели его находить.
До темноты он продвинулся на восток, миновав две живые изгороди, и на юг, перейдя одно или два поля, после чего скрылся в зарослях, давно удушивших собой каменную стену. Пока не стемнело так, что хоть глаз выколи, он оставался там, сосредоточенно останавливая кровотечение, что ему удалось, когда он разорвал повязку в зубах и приложил одну половину к входной, а другую – к выходной ране. Сначала марля пропитывалась кровью, как это было в реке, но затем воздух забрал достаточно влаги с поверхности, чтобы та затвердела и свертывание продолжилось ниже. Он сидел прямо, чтобы не увеличивать приток крови к плечу. Каждая минута, прошедшая без кровотечения, была победой. То, что он испытывал, было и глубже, и спокойнее, чем восторг.
Почти вся ночь ушла на то, чтобы одолеть шесть или семь километров. Дороги были гораздо оживленнее, чем раньше, красные затемненные огни военных конвоев унизывали их, как угли, иногда на полмили. Патрулей он не видел и не слышал, а гончие собаки, которых он боялся больше всего, так и не появились. Не было и их отдаленного лая, услышав который их добыча бессознательно и неизбежно производит запах, который и облегчает для них преследование, и делает его более захватывающим.
Он боялся следовать по реке прямо к своему укрытию в Буа-де-Суле, но слишком ослаб, чтобы отказаться от этого. Добравшись туда за час до рассвета, он бросил рюкзак и карабин, опустился на колени, методично поел и попил для поддержания сил, обернул одеялом верхнюю часть тела, опустился на правый бок и уснул. Если они его найдут, то застанут спящим, но сон того стоил. За минуту до засыпания перед глазами у него развернулся весь мир: движущиеся поезда, металл, летящий в замедленном темпе, оглушительные звуки, падающие люди, вода, вздымающая белые брызги, деревца, хлопающие его по лицу, темнота, сотрясения, бег, траектории ракет, дым.
Распластанный, едва способный шевельнуться, пронзаемый болью и вспотевший от жара даже утром, он проснулся не перед рассветом, как требует солдатская осторожность, а непростительно поздно, под раскаленным добела солнцем. Казалось странным не иметь возможности повернуть голову или встать, чувствовать головокружение и слабость и быть уязвимым как младенец. Пока он лежал, никем не обнаруженный, сознание у него горячечно раскалывалось на две половины. В одной из них он едва ли не с гордостью оценивал убежище, защищавшее его от вермахта и СС. Другой половиной он помнил о пропавших без вести солдатах при продвижении войск к дальнейшим целям. Их так много, маленьких полянок, зарослей кустарника, канав, траншей и каналов, где тихо упокоились тела, которые никогда не будут похоронены, и могилы их так же мучительно раскрыты, как сердца тех, кто будет по ним скорбеть, пока не последуют за ними.
Через полчаса усилий ему удалось полностью перекатиться на спину. Спустя некоторое время он, тяжело дыша, сумел повернуть голову и осмотреть выходную рану. Трудно было понять, что именно там происходит, потому что кровь, марля, плоть, ткань и грязь спутались в неразборчивую массу, которая была настолько горячей, что он чувствовал это левой стороной лица. «Боже», – сказал он самому себе, напуганный скоростью распространения инфекции.
Он не мог ни двигаться, ни защищаться, ни надеяться, что его найдут. Если его найдут немцы, его убьют. Случись фермеру найти и приютить его, убьют и фермера. Опасность того, что кто-то наткнется на него в этом месте, была невелика, если только у них не будет собак, как у немцев, и он прикидывал, как долго он сможет продержаться, а если продержится, то сможет ли отсюда выбраться. Он думал, что не сможет, и это было очень на него не похоже. Шок, истощение и болезнетворные микробы, свободно проникавшие в его раны на берегу реки, когда он полз по земле, в совокупности делали его менее оптимистичным. В детстве не раз лежавший со смертельным заболеванием, он знал, как прокладывает себе путь болезнь. Дело не просто в ослаблении воли, но в открытии больному видения вещей, которые нельзя видеть, когда жизнь так и бурлит, – ритмов, знаков, сигналов, огней и милостей, которые могут восприниматься только при угасании.
Хотя это, казалось, не имело никакого смысла, учитывая то, что он знал о своем ранении, он оказался так сильно подкошен, что засыпал и просыпался, не зная, сколько прошло времени, а затем невесть сколько времени бодрствовал. Но где-то в этих переходах он рассуждал сам с собой, спрашивая, нет ли у него еще одной раны. Чтобы выяснить это, он сначала пошевелил ногами, которые вроде были целы, а затем осмотрел руки, которые тоже оказались в порядке. Он расстегнул китель и ощупал себя под рубашкой. Грудь была невредима. Эти движения немного прибавили ему гибкости, позволив расширить осмотр. Занимаясь им, он сумел завести правую руку за спину, где сразу нащупал дыру в ткани. Продев в нее палец, он обнаружил, что она лишь предшествует небольшому отверстию в нижней части спины, которое еще не затянулось, хотя, казалось, не кровоточило. Вот почему он так недомогал. Одна пуля прошла насквозь, но другая застряла.
Он не мог сказать, где она засела и какие прервала процессы, но полагал, что она может его убить, – в те знаменательные годы и в ту знаменательную неделю это не стало бы особо заметным событием. Так легко может истечь жизненная сила. При открытии внутреннего канала, который должен оставаться закрытым, или закрытии того, который должен оставаться открытым, сила, некогда восхитительная и необычайная, становится слабостью. И в человеке, хотя его сила никогда не выйдет за пределы очень малой величины – он никогда не поднимет гору, не пробежит тридцать миль за час и не переплывет океан, – эта слабость в один прекрасный день обязательно станет бесконечной. Все солдаты, которых Гарри видел сраженными насмерть пулей или снарядом, мгновенно ввергались в вечность, откуда они пришли, и просто исчезали. Это сущностное состояние есть правда мира, а вся жизнь лишь ненадолго от него освобождает.
Поскольку он не мог уйти оттуда, где был, не мог лечиться и не мог узнать полную правду о своем состоянии и поскольку приближалась ночь и ему хотелось отдохнуть, Гарри сделал то, что надеялся никогда не делать. Не столько для облегчения боли, сколько для избавления от борьбы он вынул коробку с морфином, откупорил шприц и вонзил его в бедро, как его когда-то проинструктировали. Даже до того, как это подействовало, все изменилось. Он умышленно и с большим риском удалился от боя. Потому что знал, что силы могут прихлынуть обратно лишь в том случае, если все двери будут широко открыты, все шансы предусмотрены, а вера абсолютна. Когда морфий попал в кровь и начал уносить его прочь, он посмотрел на свои руки, которые стали бесплотными и невесомыми раньше всего остального, и понял, что исчезает.