Гарри, такой же спортивный, как все остальные, не мог взобраться на танк, потому что артиллерийская фланель, которой он обмотался, не давала ему запрыгнуть на борт. Он пытался, но у него выходило не лучше, чем у старика с больной спиной. Когда колонна начала двигаться, заставляя отойти в сторону офицера с флагом, Гарри побежал рядом, протягивая руку. Байер, чей вес был надежен, как якорь, подошел к краю площадки, чтобы помочь ему подняться, но танк слегка вильнул, и дернувшаяся в сторону Гарри гусеница заставила его отскочить. Шанс был упущен, и он остался на земле.
С помощью жестов, указав на себя, а потом на землю, его разведчики спросили, надо ли им спрыгнуть. Гарри просигнализировал, чтобы они оставались. Хемфилл, державший в руках Дебру, также жестом спросил, должен ли он ее бросить. Это была собака Гарри. Гарри подтвердил, и Хемфилл бросил ее в снег. Она перекатилась, поднялась на лапы и побежала на свист своего хозяина и благодетеля, различая его сквозь рев танков. Спотыкаясь, со стучащим по спине карабином, Гарри старался не отставать, но не мог. Тяжело дыша и ни о чем не думая, он бежал, подгоняемый снарядами, которые после пристрелки при отводе немецкой артиллерии теперь находили свои метки, оставленные на дороге, и поднимали на воздух целые грузовики с людьми. Взрывы были настолько мощными, что, когда снаряд попадал в машину, ее отбрасывало более чем на сто футов в сторону. Но когда они лишь оставляли на дороге воронки, то так же часто сносили молодые сосны вдоль нее, что позволяло проезжать другим машинам.
Первый танк с десантниками на броне уже почти выехал из леса и вдруг остановился. Гарри продолжал бежать к нему. Он видел, что ствол танковой пушки движется, и подумал, что тот, возможно, собирается выстрелить наудачу прямо по курсу. Командир танка скрылся внутри башни. Гарри замедлил бег, словно давая себе время понять, что происходит.
Ночью под покровом снегопада немцы – потребовалось, должно быть, человек пятьдесят – вручную подтащили противотанковую пушку и поставили ее на дороге в двухстах футах от опушки леса, чуть ниже выемки в склоне. Ее увидел водитель танка, затем командир, а затем и Гарри, который закричал своим людям, чтобы они прыгали с танка. Но, словно во сне, его голос заглушали двигатели.
Собака продолжала бежать. Гарри стал ее звать.
– Дебра! – вопил он. – Дебра! Сюда! Ко мне!
Казалось безумием, задыхаясь, с выскакивающим из груди сердцем, так отчаянно звать собаку по кличке Дебра среди ослепительного снега где-то в Германии, глядя в ствол немецкой противотанковой пушки 88-го калибра. То, что последовало дальше, заняло долю секунды. Когда из темного пятна, бывшего дулом пушки, вырвались свет и пламя, и еще до того, как донесся звук выстрела, на Гарри обрушилась печаль, безнадежная печаль, и перед тем как снаряд поразил цель, он выдохнул так, словно никогда больше не будет дышать.
Первый выстрел сорвал с танка башню и отбросил ее на северную сторону дороги, где она лежала, как перевернутый мечехвост с пушкой вместо хвостового шипа. Гарри видел, как его товарищей подбросило на двадцать футов в воздух и отшвырнуло назад: некоторые пролетели над танком, шедшим вторым в колонне, и упали на дорогу позади него, другие повалились на обочину, за башней. Они взмыли в один миг, словно сбитые мчащимся грузовиком. Летели, кувыркаясь, с раскинутыми в стороны конечностями, сталкивались друг с другом, скучиваясь, как полотенца, пронизываясь движением от макушек до пят.
Когда второй танк увидел, как первому снесло башню, то остановился и начал пятиться. Оцепенев, Гарри стоял сбоку, глядя на своих людей, без сознания распластавшихся на снегу позади танка. Хотя это состояние не могло длиться дольше полсекунды, казалось, прошла вечность, прежде чем его нервы снова смогли управлять мышцами. Эти полсекунды будут преследовать его всю оставшуюся жизнь. Когда к нему вернулась наконец способность двигаться, он подбежал к пятящемуся танку и, сорвав с плеча карабин, стал стучать прикладом по броне и кричать, чтобы тот остановился, хотя понимал, что для водителя это будет казаться лишь слабым постукиванием и что расслышать его голос он не может.
Ожидая следующего выстрела, командир скользнул вниз и закрыл люк. Ничто не могло остановить движение танка. За ним лежали неподвижные десантники, возможно, мертвые. Охрипнув от крика, Гарри продолжал отчаянно колотить карабином. Потом он бросил свое оружие и побежал к трем мужчинам, лежавшим на пути пятившегося танка. У него было время, чтобы оттащить только одного, ближайшего, и он схватил его за каску и потянул. Хотя Гарри не знал, кого он спасает, позже оказалось, что это был Джонсон, и, хотя Гарри выложился целиком, думая, что у него вот-вот разорвется сердце, правая гусеница танка переехала правую ногу Джонсона чуть ниже колена.
Гарри раздирал леденящий ужас от звука гусениц, дробящих двух человек, которым он ничем не мог помочь, и от вида крови из ноги Джонсона, окрасившей снег. Звук был таким же, какой производит куча веток и прутьев, когда на нее надавливают, чтобы втиснуть в корзину или в тачку. Трещали и щелкали черепа, кости и связки. Гарри кричал, это были не слова, что-то нутряное рвалось из глубины груди, и в то же время он машинально отыскал в одном из своих подсумков жгут и перетянул им ногу Джонсона. Затем стал звать санитаров, а в это время ударил второй снаряд, и изувеченный танк взорвался.
Сила взрыва была подобна океанской волне, накатывающейся широким фронтом. У Гарри мелькнула мысль, что ее можно видеть, что она похожа на дрожащий нагретый воздух над шоссе в июле или августе. Ударная волна пронесла Гарри над землей и прошла над Джонсоном, не задев его. За краткий миг полета, прежде чем потерять сознание, Гарри почувствовал и понял тысячу вещей. Среди них было ошибочное ощущение, что он умирает. Оно не было страшным или неприятным, скорее вызывало восторг, так как означало конец тяжести и давлению и торжество света. Когда время начало останавливаться, он постиг совершенство. И хотя картины жизни не мелькали у него перед глазами, как в кинохронике, он словно испытывал все одновременно – не все когда-то пережитые чувства, а только те, что были глубокими и добрыми, – в такой концентрации, что позже вспоминал об этом как о чем-то похожем на кусок черного камня. Когда он без воли и контроля проносился по воздуху, ему казалось, будто мир движется вокруг него. То, что он был единственным, кто еще существовал, было большим утешением. А потом, прежде чем упасть на землю, он оказался в безболезненной темноте, о которой не знал даже того, что она темна.
Он не мог сказать, спустя какое время очнулся, глядя в белое небо, с которого на него сыпался снег. Он не мог определить, как долго пролежал, не чувствуя своего тела и не будучи в состоянии двигаться. Сначала он не был уверен, что жив. Затем, словно что-то постороннее, перед глазами у него появилась его собственная правая рука, чтобы убрать снег, припорошивший веки. Снега набралось не много, не столько, чтобы совсем ничего не видеть. Он почувствовал свои ноги и пошевелил ими. Затем перевернулся на бок и оглянулся на дорогу, по которой один за другим шли танки с оглушительно ревущими моторами. Сверху на большинстве машин, как обычно, ехала пехота. Он повернулся и посмотрел в другую сторону. Обломки первого танка тихо горели. Второй исчез. Тяжелые машины проложили обходной путь вокруг участка дороги, сломав ради этого деревья. Теперь они плавно проезжали по кривой в виде полумесяца, возвращались на дорогу, минуя перевернутое немецкое противотанковое орудие, и двигались на восток, откуда на пригорок доносились глухие отзвуки боя.