Он пожал плечами.
– Нам говорили, – начала она, – что куртуазная любовь…
– Кто говорил?
– Преподаватели… что куртуазная любовь искажена.
– Как так?
– Она подлаживается. Контролируется.
Он распрямлялся, поднимаясь на своем сиденье, пока не стал казаться выше, словно бессознательно изготавливаясь к драке – не с Кэтрин, а с понятием. Глаза у него слегка сузились, в то же время как будто наполнившись энергией.
– Не знаю, кто вам это говорил, но точно знаю, что это чертов идиот, который, должно быть, ничего не видел и ничем не рисковал, кто слишком много думает о том, что думают другие, так много, что готов истребить свои подлинные чувства и жить в мире настолько безопасном, что в нем нет жизни. Такие люди всегда хотят показать, что они мудры и искушены, лишены иллюзий, они высмеивают то, что полюбило человечество, то, что люди вроде меня – не один год видевшие разорванных на куски и сожженных солдат, разрушенные города и плачущих женщин и детей, – научились ценить превыше всего: нежность, церемонность, вежливость, жертвенность, любовь, уважение, следование правилам… Чем глубже я падал, чем больше страдал и чем больше видел… тем больше осознавал, что женщины – это воплощение любви и надежда всех времен. И говорить, что они не нуждаются в защите и не заслуживают ее, что это всего лишь стратегия господства, означает недооценивать самые лучшие качества человека и в то же время неверно воспринимать жестокость мира. Это то, что я узнал, то, что мне удалось вынести из ада. Как же мне к этому относиться? Любовь к Богу, любовь к женщине, любовь к ребенку – что же еще? Перед этим все бледнеет, и я готов, рискуя жизнью, как уже делал, поставить то, что я знаю, против того, что воображают себе ваши преподаватели. Они не имеют мужества принять или хотя бы признать подлинное, последовательное, прекрасное, потому что в конечном счете это раздирает душу и ранит, доставляя небывалые страдания, потому что в итоге человек это теряет. А потом, знаете ли, я говорю не о сэре Ланселоте. Теперь все по-другому. Я имею в виду глубокое почитание, преданность. Это вряд ли подлаживание или сдерживание чувств, – сказал он, снова откидываясь на спинку сиденья. – Простите. Все, чего я хочу, – это быть с вами.
– И вы со мной, – сказала она. – И сейчас полпятого утра, и мы сидим в закусочной – где бы это? В Коммаке?
– По-моему, это Коммак. Похоже на Коммак.
– Вы знаете, что выглядит Коммак?
– Нет.
– Так я и думала. Поехали, – приказала она, – мы можем успеть как раз к восходу солнца.
– Вы водите даже быстрее, чем я, – сказала она ему с пассажирского сиденья.
– Я ни разу не попадал в аварию.
– Я тоже, если не считать разных штуковин.
– А, штуковины. Кто же обращает на них внимание? Дом вы когда-нибудь сбивали?
– Пока нет.
– Вам всего двадцать три.
– Ну а вас четыре года здесь не было.
– Но я водил.
– Водили?
– Конечно. Иногда у меня бывал джип. Я гонял на джипе по всей Германии, я же вам говорил. И по дорогам, и по бездорожью. Я так хорошо изучил джипы, что мог бы извлечь занозу с их помощью. Вы бы реже сбивали почтовые ящики, если бы не двигались рывками – то нажимая на газ, то отпуская. Это ведь не гончарный круг. И вам не надо ничего подгонять. Давите на газ равномерно – и будете ехать ровно. Так больше шансов выжить. Хотите, я сброшу несколько миль?
– С таким скучным шофером я и так чувствую себя в полной безопасности.
– Кэтрин, когда вы были за рулем, я мог на вас смотреть, и это возмещало мне любой риск. – Это была чистая правда.
– Сегодня, – сказала она, – я просплю до полудня, а потом пойду на репетицию. Но завтра пьесу о физиках будут играть днем, так что мы не сможем попасть в театр, и я буду свободна. Позвоните мне.
– Обязательно.
– А вы сможете выбраться в Ист-Хэмптон на следующие выходные? Мы никуда не пойдем, просто побудем дома и на пляже. Я не хочу унижать Виктора больше, чем уже это сделала. Пройдет несколько недель, и никому, кроме Виктора, не будет до этого никакого дела, но в следующие выходные расставят все мышеловки.
– Заодно заберу одежду, которую оставил на станции.
– Вы в теннис играете?
– Не очень-то.
– Хорошо. Я вас побью. А потом буду вас обучать. Шахматы?
– Не так уж плохо, но ведь надо упражняться. А мне о шахматах пришлось забыть, потому что в армии все играли в карты.
– Хорошо, мой отец сможет вас побить.
– Почему это хорошо?
– Дайте ему хоть что-нибудь. Вы уже побили его тем, что у вас есть будущее. Во время Первой мировой он работал на Бернарда Баруха [32] , а для Второй оказался слишком стар.
– Но он ваш отец, один из лидеров экономики. А у меня даже профессии нет.
– Что бы кто ни думал, а он сам на себя глубокого впечатления не производит. Так бывает у всех, кто унаследовал состояние. Оглядываясь назад, он всегда собой недоволен. Это очень сильно привязывает меня к нему.
– Пусть он не впечатлен своими успехами, но почему бы ему не быть хотя бы довольным собой? Что же надо сделать, чтобы простить себя за обстоятельства рождения?
– Я вам расскажу, – сказала она с такой горячностью, что он понял: когда красивая женщина и говорит красиво, она становится сущим бедствием для того, кто влюблен. – Я много об этом думала. Никто не хочет быть довольным собой. Те, кто собой доволен, невыносимы, это ходячие мертвецы. Но никому не хочется и постоянно быть на взводе, потому что тогда просто скользишь над миром, совсем его не касаясь. Мой отец работает не ради денег, а ради работы. Но настоящая работа оценивается в деньгах, так что он все-таки работает ради них – в качестве меры. Но всегда есть кто-то богаче, кто-то всегда в чем-то тебя превосходит. Мы судим узко, по меркам, а не по душе. Если бы кто-то во всем превосходил других, это потеряло бы смысл. Знаете, почему? Я разобралась в этом, потому что многие давали мне понять, будто я все получила готовеньким. Видите ли, каждого человека, независимо от его достижений, масштабы происходящего в мире вынуждают чувствовать себя незначительным. Не природа, которая в этом отношении изумительно добра, – но все то, что творится какими-то группами людей и целыми народами. Экономика. Война. Города.
– Экономика? Города?
– Да, – сказала она, очаровательным жестом указывая на простиравшееся вокруг них царство продуктовых магазинчиков и авторемонтных мастерских. – Люди делают всякие мелочи, например, дают сдачу за проданную булочку, подметают десятую часть унции пуха, ставят штамп на конверте или расчесывают собаку. Потом оглядываются и видят громадные сооружения и усилия: огромные самолеты, пересекающие Атлантику со скоростью в триста миль в час, здания, поднимающиеся к небу на четверть мили, сети дорог, покрывающие миллионы миль, один квадратный фут которых человек не в силах приподнять, армии, вторгающиеся на континенты и покоряющие их, города, которые простираются до самого горизонта, дамбы, мосты, атомные бомбы, ковши расплавленной стали, огромные, как локомотивы, бесшумно скользящие во тьме сталеплавильных заводов, и деньги, миллиардами текущие мимо мелкой конторской сошки, привыкшей считать каждый доллар. Стоит только открыть глаза, всюду, куда ни повернись, воздвигнуты огромные города нечеловеческого масштаба, а через реки и проливы переброшены мосты, и все же если брать каждого по отдельности, то большинство людей не сможет даже нарисовать дом, не говоря уже о том, чтобы его построить, а уж тем более – Эмпайр-стейт-билдинг. Неудивительно, что все чувствуют себя муравьями. Вот муравьи, неукротимые духом, и начинают исправлять эту диспропорцию, тратя жизнь на то, чтобы превзойти других муравьев. Видите ли, я была вынуждена думать об этом.