– Вы связаны с театром? – спросила Женщина-Кошка с Луны, хотя и так было понятно, что с театром он не связан.
В ответ он отрицательно мотнул головой и почти улыбнулся.
– Чем же тогда вы занимаетесь?
– «Какова цена славы?» – ответил он. Он не любил, когда его спрашивают, чем он занимается. Ему не нравилась компания, собравшаяся на ужин, и еще до войны он часто встречал скрытую враждебность прямо, а не устраивал «дуэли из-за кустов», как однажды выразилась Эвелин. Женщина-Кошка с Луны тоже умела быть прямой.
– Потрясающее. Вы знаете название пьесы. Но я спросила, связаны ли вы с театром.
– И я сказал, что нет.
– А потом я спросила, чем вы занимаетесь.
– Занимаюсь для чего?
– Наверное, чтобы себя обеспечить, – сказал Сидни. – В Америке это выражение в основном означает именно это. – Он подумал, что здесь он Гарри уделает, и у него это едва не получилось.
– Вы имеете в виду, иначе, чем женитьбой на богатой наследнице? – спросил Гарри, направляя разговор прямо в бурю.
– Существует ли в наши дни хоть что-нибудь, – спросила Женщина-Кошка с Луны, – кроме женитьбы на богатой наследнице? Что и объясняет, почему я теперь, вероятно, никогда больше не выйду замуж?
– Существует, – сказал Гарри. – Изделия из кожи.
– Ах, изделия из кожи! – сказала Женщина-Кошка с Луны, в огромных и равных долях смешав удивление, недоверие, деланое замешательство и презрение.
– «Кожа Коупленда», – сказала Андреа, сценаристка. – Я не могу себе такого позволить.
Теперь он попался.
– Значит, это вы владеете ею? – спросил Эй-Ти.
– Да.
– И это все?
– Что вы имеете в виду?
– Вы управляете «Кожей Коупленда», и это все?
– Я только начал ею управлять. Я не собирался этим заниматься, но мой отец был настолько неосмотрителен, что умер. Так что в данное время у меня нет выбора.
– А чем вы занимались до этого?
– До этого я занимался тем, что называют Второй мировой войной. А до нее я в основном учился.
– Значит, у вас нет профессии, – сказал Томми, пораженный, что человек возраста Гарри может быть настолько не определившимся.
– У меня нет другой профессии, кроме производства и продажи кожаных изделий, что гораздо труднее, чем я себе представлял.
– Но все-таки, – сказала Женщина-Кошка с Луны, – что это такое?
– Что такое что?
– Что вы оставите после себя?
– Кожаные изделия, – ответил Гарри.
– Люди, вы в своем уме? – спросила Кэтрин. – Мы только в дверь вошли, а он уже должен держать ответ за всю свою жизнь?
– Почему бы и нет? – спросил поэт. – Мы все держим ответ, каждую минуту. Мы можем надеяться, что нам не придется. Можем притворяться, что не держим ответ за свою жизнь. Но мы держим. Когда я пишу текст песни, а людям он не нравится, это приближает мою смерть…
– Нет, не приближает, – перебил его Эй-Ти, – но должно приближать. – Эй-Ти не нравились ни Ролвейг, ни его тексты, они казались ему непостижимо норвежскими, хотя на самом деле норвежцем, или, по крайней мере, норвежского происхождения, был он сам.
– Я тоже так считаю, – добавил Томми. – Я не избегаю критики. Почему же ему избегать? И ты, Сидни, если твоя постановка провалится… и ты, Кэтрин, если не понравится твое пение…
– Вам не нравятся мои портфели? – с явным удовольствием спросил Гарри.
– Имеется в виду совсем другое, – покровительственно сказал ему Сидни. – Они говорят, что можно, нравится это или нет, судить о том, что каждый делает со своей жизнью, и что существует иерархия ценностей.
– О, – сказал Гарри, – я об этом не подумал.
Кэтрин начала жалеть, что уговорила его прийти. Она склонялась к тому, что, когда он говорил, что не любит большие сборища, действительно имел в виду именно это. И все-таки то, что они делали, было несправедливо, особенно потому, что в их словах было много правды. Поэтому она резко вмешалась.
– Знаете ли вы такие строки: «Обрел ли Рим за множество веков, что было б лучше пения цикад, ласкающего золотистый полдень»? – спросила она. – Или что-то вроде этого. Успехи, которых добиваются люди, бренны. Настоящее счастье, доступное в неограниченном количестве, бесхитростно и бесплатно. Вы не можете им похвастаться, потому что оно не ваше. Когда вы входите в комнату, а люди говорят, потому что вы хотите, чтобы они это сказали, вы трудитесь дни напролет, чтобы они это сказали: «О, это такая-то и такая-то. Она добилась… того и сего», – то не достигаете ничего, кроме провозглашения самих себя. И я имею в виду каждого из вас, – сказала она, обращаясь ко всем сразу.
– Ух ты, – сказал Эй-Ти. – Прямо-таки наступление в Арденнах [62] .
При поддержке Кэтрин, прикрывавшей его с фланга, Гарри перешел в наступление против основного корпуса.
– Я не думаю, что о жизни можно судить по тому, что остается после нас, – сказал он.
– А как же Моцарт? – спросила Андреа.
– Кто здесь Моцарт? – вопросом на вопрос ответил Гарри. – Я бы согласился с ним, но не с вами. Для остальных из нас важно, как мы держимся в предлагаемых обстоятельствах. Есть, например, люди, которые всю жизнь трудятся, чтобы получить малую толику того, что гарантированно кому-то вроде Кэтрин безо всяких усилий. Делает ли это их лучше, чем она? Хуже? Скажите мне, что я ошибаюсь, первым делом глядя на то, что каждый делает из своей жизни в отсутствие выбора: если он инвалид и не может ходить или говорить, или разорился из-за войны, или, как Кэтрин, родился богатым. Все обстоятельства, в том числе и последнее, обременительны.
– Насчет последнего обстоятельства, – перебил его Сидни. – Вы можете сказать, что обременяет тех, кто рождается с большим богатством, и где бы я мог получить такое бремя?
Кэтрин вмешалась в разговор прежде Гарри. В отличие от большинства богатых наследниц, приученных вести себя примирительно, Кэтрин в собственной обороне была лаконичной, суровой и воинственной. Она нахмурилась и подалась к Сидни, словно готовая его ударить.
– Быть объектом зависти – это бремя, Сидни. Быть исключением среди других людей, когда к тебе относятся более грубо или более мягко, чем ты заслуживаешь, – это бремя, Сидни. А самое тяжелое бремя, Сидни, состоит в том, что все, чего ты заслуживаешь, приходится заслужить дважды или трижды, потому что никто не думает, что тебе надо что-то заслуживать.