– Они мало бывают на воздухе.
– Но ведь бывают.
– Недостаточно.
– А вы?
– Стараюсь, – сказал он. – И вы тоже, по-моему. Это видно по тому, как вы держитесь, и по вашему лицу – если только вы не сидите слишком близко к тостеру.
– У меня один из тех тостеров, которые не нагреваются, если не выйти из комнаты, чтобы он мог поджарить тост, – заметила она мимоходом и как бы обращаясь к человеку, не участвующему в их разговоре, а потом вернулась к нему. – Значит, вы говорите, город, который мы видим перед собой, совсем не красив с этими захватывающими дух громадами, этими высотами?
– Нет, почему же, красив, – сказал он, – когда солнце светит в окна, а те его отражают. Красив, если получается увидеть его как одно целое, под определенным углом и в определенное время дня или ночи. Когда идет снег, или когда вы видите души, которые его населяют. Он красив не за счет себя самого, своего дизайна, но тем, как природа осыпает его неожиданными дарами. И эти мосты с двойной контактной сетью, идущие параллельно, высоко над реками…
Он хотел продвигаться осторожнее и медленнее, что означало платить дань уважения мирскому, поэтому старался.
– Что мне действительно нравится гораздо больше, чем искусство, так это, например, вода, диким потоком бегущая по камням. Один только ее звук прекраснее, чем весь Манхэттен.
Сказав это, он кратким и сдержанным жестом протянул руку назад, указывая на город.
– В бегущей воде есть что-то такое, из-за чего я могу смотреть на нее часами, чувствуя, будто больше мне ничего не надо. В ней столько жизни, что этого не передаст никакое описание, как не описать и того, что можно увидеть у кого-то в глазах или в выражении лица или услышать в ее голосе.
– Вы на самом деле так думаете? – спросила она, смущенная характером его реплики. Прежде чем он успел ответить, паром трижды взревел своим сигналом и, когда первый рев отразился эхом от скал нижнего Манхэттена, начал подходить к причалу, разворачиваясь кормой к Бруклинским высотам.
– Когда нервничаю или на экзамене, – сказал он. – Но я также даю короткие ответы на самый широкий спектр вопросов.
– В самом деле? Вы умеете просто отвечать на простые вопросы?
– Да.
– Это хорошо, потому что у меня их, кажется, много.
Они не могли освободиться друг от друга. Расстаться теперь было бы все равно что поднять лапку проигрывателя на середине песни, чтобы внезапно наступила необъяснимая тишина. И все же, проходя через терминал, они не обменялись ни словом. Темнота вверху, глубокая и прохладная, то и дело нарушалась хлопаньем крыльев, зазубренных и быстрых, как молния. У Кэтрин было такое чувство, будто она в соборе. Она на всю жизнь запомнит, как шаркали ее туфли по грубому полу, сверкавшему, точно Млечный Путь, давным-давно изгнанный с небосклона огнями города, и как, несмотря на обилие звуков – корабельные свистки, шум двигателей парома, плеск воды, плеск волн, лязг открывающихся и закрывающихся ворот, клаксоны такси, щебет птиц, – они шли в окружении своего собственного великолепного молчания, почти ничего не сознавая, кроме друг друга, наэлектризованные ощущением начала.
Воздух был пропитан солнечным светом, а улицы переполняли служащие, выходящие из финансовых учреждений и судоходных компаний. Так что они могли оставаться вместе, а поскольку этому обычаю еще только предстояло отмереть, Гарри предложил Кэтрин руку, и она ее приняла, легонько; это их второе соприкосновение дарило высочайшее, сильнейшее наслаждение, совершенно не пропорциональное тому, о чем мог бы догадаться какой-нибудь случайный прохожий. Гарри боялся, что, если он не заведет какой-то разговор, который направлял бы и замедлял их движение, она исчезнет, словно во сне. Поэтому он спросил, где бы ей хотелось поужинать.
– В четыре часа?
– В Испании в это время ужинают.
– А где бы вы предложили, кроме Испании?
– Можно рискнуть. В первом заведении, которое попадется нам на глаза.
– Я не ем на лесных складах и в хозяйственных магазинах. Я же не термит.
– Смотрите, – сказал он, – автомат. – О кафе-автомате возвещала за полтора квартала вывеска из электрических лампочек, не очень заметных при дневном свете. Никто еще не приглашал Кэтрин ужинать куда-нибудь, кроме дорогих ресторанов, что считалось соответствующим ее положению, и никогда еще это не происходило в четыре часа пополудни. – Пойдемте туда, – сказал он, указывая на «Хорн и Хардарт», – на первое свидание.
Она высвободила руку, как бы сожалея, что все это случилось, и строго сказала:
– Это не свидание. Это не может быть свиданием.
Он испугался, что она может повернуться и уйти. Поступи она так, ему стало бы невероятно больно. Вместо этого она сказала:
– В этом автомате почему-то подают лучший на свете чай со льдом.
И ввела его внутрь. Он почувствовал себя так, словно только что освободил Париж, а потом Кэтрин сказала ему вторую неправду.
Это была не вполне ложь, и, хотя ей было неудобно, требовалось сказать именно так. Ее беспокоило не то, что она введет его в заблуждение, а то, что ей необходимо ввести его в заблуждение. Несмотря на уверенность, что у них не может зайти особенно далеко, она начала плести сети обмана.
– По крайней мере, здесь все привычно, – сказала она. Ничего другого, кроме того, что ей рассказывали те, кто бывал в кафе-автоматах, она не знала. – Я часто здесь перекусываю. Здесь удивительно дешево, и мне это нравится. И здесь довольно мило.
– И никто не досаждает, – сказал он, – хотя сам я иногда им досаждаю.
Это заставило ее изрядно занервничать.
– Что вы имеете в виду?
– Я вам покажу.
Они подошли к маленьким стеклянным дверцам в секции горячей еды. Он подвел ее к прилавку перед рядом пустых окошек, сунул руку в правый карман куртки, достал монетку в десять центов и опустил ее в прорезь камеры «Сосиски с печеными бобами».
– Зачем вы это сделали? – спросила она. – Там ничего нет.
– Будет, – ответил он.
С минуту он простоял, слегка оттягивая левой рукой стеклянную дверцу в металлической оправе, потом та дрогнула, а у него на лице появилась довольная улыбка. Все остальные дверцы оставались заперты наглухо, но не его. Вскоре в каждой камере с подогревом стали появляться овальные зеленые горшочки с небольшой порцией печеных бобов и лежащим посредине хот-догом, похожим на очень худого прусака в старомодной ванне. Они являлись из таинственной области приготовления пищи за стеной с маленькими стеклянными дверцами, которые открывались, только если повернуть их фарфоровые ручки.
Когда настала очередь камеры, за которой Гарри наблюдал, как бразильский индеец смотрит на поро́ги, ожидая появления рыбы, дальняя дверца открылась, и позади наполненного зеленого горшочка показалась чья-то рука. Гарри схватил эту руку.