Он считал, что уже совершил все самое важное, что должен был совершить. В оставшиеся годы, упустив свои дальнейшие шансы, он будет находить удовлетворение где сможет – в скромных красавицах, остающихся незамеченными и непризнанными, в маленьких совпадениях, неприметных шагах, напоминаниях о прежних чувствованиях и влюбленностях. Теперь они казались гораздо важнее, чем раньше, когда он оставлял их в кильватере своей устремленности. При ограниченности возможностей, свойственной детству, жизнь была наиболее яркой, а когда он начал клониться к бессилию старости, она снова становилась яркой, пусть даже менее удивительной и не такой острой. Несмотря на назревавшие события, он полагал, что время действий и достижений для него миновало. Но он ошибался.
Утром в пятницу в конце сентября, когда сезон ураганов еще не вполне завершился и шторм, о котором предупреждали всех моряков, продвигался вверх от отмели Аутер-Бэнкс, затронув Багамы и Каролины, но миновав Флориду, Вандерлин прошел по широкому крыльцу своего дома в Ойстер-Бэе и направился по дорожке к воде. Мимо лужаек, которые были так коротко скошены, что напоминали ковры, мимо давно отцветшего рододендрона, мимо густого выводка пахучих сосен, посаженных, чтобы ослабить бури, шедшие с Зунда, он спустился к бухте, образованной изгибом девственного берега слева. В конце лета, когда жара идет на убыль и все делается сухим и блестящим, есть несколько дней, когда сверчки издают металлический звук, напоминающий звон колокольчиков. Но они прошли, и даже в разгар дня было влажно и темно.
Забросив рюкзак в шестнадцатифутовую лодку «Уинабаут», он ослабил фалинь, опустил шверт и, когда ветер в голых снастях столкнул его в залив, поднял грот и стаксель, правя в открытую, изборожденную ветром воду, по которой уже пробегала двухфутовая зыбь. Несмотря на непогоду и размер лодки, он собирался пройти до Нью-Лондона и вверх по Темсу, оставить лодку на зиму у друга и забрать ее по дороге домой из Бостона в конце весны. Ветры, предшествовавшие шторму, дули на северо-восток. Ему предстояло недолгое, но опасное плавание, а в воскресенье он вернется на поезде, испытав достаточно трудностей и лишений, чтобы продержаться без них несколько месяцев, и прикоснувшись к тому состоянию жизни, когда ничего нельзя брать на веру, отовсюду грозят опасности и может оживать даже то, что мыслится мертвым.
Буря, однако, пошла по неблагоприятной траектории и спутала ветры, которые теперь столкнулись над Зундом с неожиданной яростью, поднимая слишком грозное для маленькой лодки волнение и подвергая ее опасным сотрясениям. Проделки ветра начались еще до дождя и темноты, когда земля оставалась рядом, в переделах досягаемости, хотя и достаточно далеко, чтобы утонуть. Вандерлин мог повернуть и направиться домой. Чтобы идти на восток, ему теперь все равно надо было лавировать. Он мог бы поискать убежище на любом из пляжей на юге, за которыми располагались особняки, похожие на его собственный, уже очень давно стоящие под ветрами, но не пострадавшие от них.
Но он не стал искать укрытия, а направил лодку между двумя столбами Гринвича и Ойстер-Бэй, туда, где маленьким лодкам грозили большие опасности. В вантах завывал ветер. Движение лодки теперь перестало зависеть только от потоков воздуха, под действием силы тяжести она болталась в волнах с такой скоростью, что иногда паруса выдувались в обратную сторону, а у Вандерлина появлялось головокружительное чувство отрыва от воды, словно изменились законы физики и лодка вот-вот поднимется в разреженную атмосферу.
Возможно, причиной был адреналин или что-то еще, но во время шторма мир казался совершенным, и он медленно пробирался на восток, лавируя то размашисто, то осторожно, в соответствии с тем, что происходило далеко в море и как это воздействовало на обстановку в Зунде. Каким-то образом восточные ветры рассказывали ему о его жизни, своим рисунком и ритмом открывая правду о ней, а тем самым и правду о других жизнях, что, по сути, было одним и тем же.
На протяжении восьми часов до наступления темноты он боролся каждую секунду, все время оставаясь настороже, не обращая внимания ни на что, кроме того, что требовало немедленной реакции. Сначала пришлось заняться кливером, надорвавшимся у основания, пока он наполовину не выпростался и не стал истерично метаться на верхней части мачты, как белье на веревке. Он отпустил его – набравшись смелости оставить румпель и бросившись к мачте на несколько секунд, которые требовались, чтобы высвободить фал, – и наблюдал потом, как ветер уносит парус. Вместо того чтобы пошлепать по волнам и утонуть, как носовой платок, тот яростно воспрял, обрывая лини, сжимаясь складками, опадая и сворачиваясь, словно с сожалением, а затем, снова раскрывшись, ракетой устремляясь ввысь. Делая по два шага вниз, но по двенадцать вверх, кливер возносился, пока Вандерлин не перестал различать его среди серых и белых полос, испещрявших угольно-темные тучи.
Он никогда не видел ничего подобного. Паруса тяжелые. Какой бы ни была сила ветра, срываясь со снастей, они падают в воду в пределах расстояния, равного длине судна или превышающего его, самое большее, вдвое. Этот отлет доставил ему радость. Подобно самой огромной волне или самому громкому раскату грома, он послужил не столько любопытству или развлечению, сколько чему-то, связанному с еще большим ожиданием. Предметы, взмывающие на ветру, море, такое яростное, каким его никто не видел, мир, сотрясаемый величественными событиями: в этом был выход. В этом, казалось, крылись ответы, хотя они не были ясными и, возможно, никогда такими не будут. Но на краю – дождь уже хлестал, рюкзак с его пожитками снесло за борт, берег стал невидимым, шпангоуты и ванты угрожали лопнуть от напряжения, – природа казалась справедливой, ее стихийные притязания, против которых он теперь боролся, представлялись ответом, которого он искал всю жизнь. Хорошо было получить такой сильный ответ от такой сильной руки. Вандерлин воображал, что неожиданно и вопреки всем законам, по которым живет мир, он мог бы последовать за возносящимся парусом – и это была бы его смерть. Хотя вокруг почти ничего не было видно, он все-таки замечал, как столкновения огромных волн порождают столбы насыщенной кислородом белой воды, пронзающие темноту как фейерверки, которые взмывают, разворачиваются подобно цветам и с шипением угасают.
Почти в три, когда он, если бы был разумен, мог уже разбить палатку в убранном поле неподалеку от воды, для безопасности вытащив лодку на песок, он посмотрел на часы. Они привели его в недоумение, и он постучал по стеклу, решив, что они остановились после полудня, хотя и не пытался услышать тиканье, потому что все равно ничего нельзя было расслышать. Если бы он угадывал время, то мог бы сказать, что еще не полночь, но никак не меньше восьми вечера. Возможно, он так разогнался, что пронесся мимо Монтока и Блок-Айленда и теперь был в открытом море. Вода казалась очень широкой, волны были такие, что поднимают огромные лайнеры, и нигде не было ни огней, ни гудков, ни кораблей, ни портов. И тут от порыва ветра, подобного удару молота, сломалась мачта – и рухнула в воду, потянув за собой кусок грота и утлегарь. Как морской якорь, таща за собой проволочные ванты, слишком прочные, чтобы отцепиться при ударе, она опрокинула лодку и бросила Вандерлина в воду, которая, несмотря на холод, показалась ему приятной температуры и вместо шока принесла облегчение.