Хотя теперь ему было не до раздумий, все же пришлось решать, остаться ли с лодкой или отдаться на волю волн. Подобно его жизни, обломки кораблекрушения, не затонув полностью, будут держать его голову над водой, если только он сможет за них уцепиться, к тому же в дневное время опрокинутая парусная лодка куда более заметна, чем одинокий человек. Стоя у поручней многих океанских лайнеров в Северной Атлантике, он видел скопления обломков, державшиеся на одном месте, пока они проплывали мимо. По сравнению с пустыми пространствами они были неотразимо притягательны для глаз. Даже на эсминцах, выжимающих тридцать узлов, пытаются обнаружить в таких скоплениях признаки жизни. В них всматриваются экипажи рыболовецких судов, грузовых или военных кораблей, а вахтенные обязательно подносят к глазам бинокль. Так что он ухватился за борт, бывший сейчас на уровне воды, и остался у своего разбитого судна.
Это было нелегко. Вода накопила достаточно летнего тепла, чтобы не так сильно охладиться в начале осени, но в конце концов у него онемели кисти и пальцы. Волны ударяли с огромной силой, угрожая разорвать его хватку. Мачта поворачивалась, колотила по нему, а иногда обвивала его своими канатами, словно щупальцами спрута. Настырные ветер и волны бросали ему в рот соленую воду. А в четыре или в пять, когда, казалось, уже прошла целая неделя, началась гроза, и в прерывистых вспышках молний волны застывали, словно в слайд-шоу.
Молнии позволили Вандерлину разглядеть береговую линию, такую низкую, что ее можно было принять за мираж, если бы он не знал, что земли восточного Лонг-Айленда разровняло вековой нивелировкой море. В отличие от галлюцинаций, увиденное было невзрачным и нечетким. А потом, так и не достигнув берега, остатки его лодки застряли на мелководье. Через Вандерлина перекатывались волны, но лакированные шпангоуты зарылись в песок и крепко держались, и он понимал, что там они и останутся.
На рассвете он обнаружил, что его хватка подобна трупному окоченению и сомкнулась вокруг наполовину разбитого планшира, спасшего ему жизнь. Цвет неба теперь напоминал давно потускневшее серебро, а волны были всего в фут высотой и шли так ровно, словно извинялись. Он огляделся. Берег был в миле или двух, вогнутое ожерелье пляжа и низких дюн, в центре которого располагалась бухта. Он узнал это место. Все еще держась за борт и сидя на песке среди волн, не поднимавшихся выше груди, он повернул голову, словно делая гребок, и увидел позади себя южную оконечность Гардинер-Айленда – до нее было столько же, сколько до берега. В детстве, проходя мимо на парусной лодке, он видел там рабочих, жавших пшеницу вручную, точно средневековые крестьяне. Там никому не разрешалось высаживаться, но его отец причалил к берегу и пошел с ними поговорить. «Либо все они шекспировские актеры, нанятые, чтобы изумлять нарушителей границ частных владений, либо мы наткнулись на остаток Елизаветинской эпохи», – сказал он тогда. В колледже Вандерлин отправился туда ночью с девушкой из Вассара, и, семь бед – один ответ, они плавали там голышом в теплом пресноводном пруду, оторванные от мира так, словно унеслись на миллион лет назад.
Тяжело дыша, тревожась, как бы не остановилось сердце, не уверенный, что в таком состоянии он сможет противостоять ветру и течениям пусть даже уже обессиленного шторма и достичь берега, он вернулся мыслями в 1910 год, в эпоху перед великими войнами, когда в разгар лета плавал при полной луне в теплом, как ванна, пруду Гардинер-Айленда. В лунном свете девушка из Вассара была безупречна. Он тогда думал, что женится на ней, и в конце концов так и сделал.
В восемь часов, согласно его все еще шедшим, несмотря на размывшийся циферблат, часам, он покинул то, осталось от «Уинабаута», и сначала отчасти шел по спасшей его отмели, отчасти плыл над нею, а затем нашел глубокую воду и кролем пустился в медленный, двухчасовой путь к бухте Напиг.
Если он туда доберется, то зароется в дюну и уснет, а когда проснется, пойдет к шоссе, а затем в Ист-Хэмптон, где из многих людей, которых он знал, кто-нибудь да окажется дома, несмотря на время года и шторм. У него не было ничего, кроме одежды, ни обуви, ни носков, которые море сняло так же легко, как многоопытные и ласковые руки матери сбрасывают ботинки и носочки с ножек двухлетнего ребенка. В холодных и сухих дюнах ему приснится пруд на острове, залитый лунным светом, теплый и покрытый рябью от ветра.
Кэтрин стала такой ранимой, что родители в ее присутствии старались быть чрезвычайно осторожны. Они воздерживались от разговоров, а если говорили, переглядывались и так тщательно подбирали слова, словно разряжали неразорвавшиеся снаряды. Чем церемоннее они к ней относились, тем хрупче она казалась, пока они, осознав это, не стали безуспешно делать вид, будто ничего не изменилось. Но изменения были. Паузы в разговоре сделались дольше, речь возобновлялась резче, завершения звучали неестественнее, атмосфера все время ощущалась натянутой. Неразрешимая проблема, проблема несправедливости, подтачивающей человеческое сердце, грозила ее преобразовать. Вынужденная меняться, она очень этого не хотела, но, охваченная горем и гневом, могла только следить за тем, что происходит. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что она сердится на людей, которых любит, но дело было лишь в том, что, ополчаясь на врагов, она не могла их достигнуть, из-за чего ее разочарование находило свою цель среди тех, кто был к ней ближе всего.
Сначала в ту субботу она не хотела выезжать в доки Монтока, чтобы закупить провизию на приходящих судах. «Почему бы тебе не отправить его?» – подразумевая Гарри, спросила она у отца, который, вместо того чтобы выбранить ее за поразительную грубость, терпеливо сообщил, что они с Эвелин поедут и что неплохо будет выбраться из дома в дождливый день. В Ист-Хэмптоне штормовые дни переживали за игрой в карты при электрическом свете, а ближе к вечеру дороги заполнялись беспокойными людьми, которым так хотелось взглянуть на витрины магазинов, словно от этого зависело спасение их душ.
Гарри слишком любил Кэтрин, чтобы обидеться на то, что она упомянула о нем словно о нелюбимом слуге или не вызывающем доверия незнакомце.
– Почему бы тебе не поехать? – спросил он. – С Монтокской дороги можно полюбоваться штормовыми волнами.
– Прогуляться и посмотреть на волны мы можем и здесь, – тоном, который был отчасти воинственным, но отчасти призывал заключить ее в объятия, ответила она.
Он не терял здравомыслия.
– С высоты это выглядит гораздо более интересно и драматично.
Ему не следовало говорить «драматично». Билли и Эвелин поморщились.
– Шторм закончился, – заявила Кэтрин.
– Но на океанском побережье, – ответил Гарри, стараясь не выглядеть спорщиком (что было почти как идти по мосту из яичной скорлупы), – самые высокие волны зарождаются далеко в море и приходят после шторма. Они как раз достигнут своего пика, и на них можно будет смотреть, зная, что теперь они могут только убывать.