Сомнение и надежда длились недолго. Мустафа подтвердил, что ливанец уехал. Но куда? Только два дня спустя, благодаря расспросам, мы узнали от одного шахтера, что ливанец вместе с тремя телохранителями отправился в Бразилию. «Все шахтеры говорят, что он честный человек. Все, как один». Тогда я рассказал о том, что случилось в Кальяо и что я узнал об исчезнувшем ливанце в Сьюдад-Боливаре. Четверо или пятеро старателей, один из них итальянец, заявили, что если это правда, то они тоже погорели. Только один старик, гвианец, не согласился с нашим выводом. По его версии, вором был как раз грек из Сьюдад-Боливара. Судили-рядили и так и этак, но внутренним чутьем я понял: я-то потерял все. Что делать?
Съездить к Александру Гигю в Боа-Висту? Бразилия далеко. До Боа-Висты все пятьсот километров, да к тому же через джунгли. Мой последний опыт показал, что это очень опасно. Еще бы чуть-чуть – и я бы сгинул там. Нет. Надо устроить так, чтобы у меня была постоянная связь с прииском, и как только ливанец здесь объявится, я тут же нанесу ему визит. Уладив дела, срочно отправлюсь в Каракас и по пути захвачу с собой Пиколино. Пожалуй, это самое здравое решение. Завтра же возвращаюсь в Кальяо.
Через неделю я был у Хосе и Марии. Я им все рассказал. Мария, очень осторожно и тактично подбирая слова, изо всех сил старалась успокоить и подбодрить меня. Ее отец настаивал, чтобы я оставался у них.
– Если хочешь, грабанем Каратальские шахты.
Я улыбнулся и похлопал его по плечу.
Нет. Это действительно не по мне. Оставаться здесь нельзя. Только моя любовь к Марии и ее ответная любовь могла бы удержать меня в Кальяо. Я привязался к Марии сам не знаю как. Привязался сильнее, чем хотелось бы. Эта любовь – крепкая и самая настоящая, и все же жажда мести сильнее.
Решено. Я договорился с шофером грузовика, назначив отъезд на завтра, в пять утра.
Пока я брился, Мария вышла из своей комнаты и спряталась в комнате сестер. Какое-то шестое чувство, свойственное женщинам, подсказывало ей, что на этот раз я в самом деле уезжаю. Пиколино, умытый и причесанный, сидел за столом в общей комнате. Рядом стояла Эсмеральда, положив руку ему на плечо. Я направился к комнате, где пряталась Мария. Эсмеральда остановила меня:
– Нет, Энрике.
Она стремглав бросилась к двери и скрылась в той же комнате.
Хосе проводил нас до машины. По дороге мы не проронили ни слова.
В Каракас, и как можно быстрее!
Прощай, Мария, маленький цветок из Кальяо. Твоя любовь и нежность стоят гораздо больше, чем все золото мира.
Поездка выдалась тяжкой, особенно для Пиколино. Тысяча километров, двадцать часов в пути, не считая остановок. Несколько часов пробыли в Сьюдад-Боливаре и, переправившись на пароме через величественную реку Ориноко, поехали дальше. Машина мчалась по разбитой дороге как сумасшедшая. На наше счастье, у парня за рулем оказались железные нервы.
В четыре пополудни мы прибыли наконец в Каракас. Вот он, город, ворчащий и шумный, с толпами народа, снующими туда-сюда. Он буквально поглотил меня.
Тысяча девятьсот двадцать девятый год – Париж. Тысяча девятьсот сорок шестой – Каракас. Семнадцать лет я не видел по-настоящему большого города. Были, разумеется, Тринидад и Джорджтаун, но там я пробыл в общей сложности лишь несколько месяцев.
Прекрасен город Каракас, великолепен своими одноэтажными домами в колониальном стиле. Он стоит на равнине с отметкой девятьсот метров над уровнем моря, окруженный со всех сторон горами Авила, протянувшимися по всей его длине. Благодаря такому удачному расположению в нем царит вечная весна: не очень жарко и не холодно.
«Я верю в тебя, Папийон», – повторял мне на ухо доктор Бугра, будто находился где-то рядом и въезжал вместе с нами в огромный шумный город.
Толпы народа были повсюду: люди всех цветов и оттенков кожи – от самых светлых до самых темных. И никаких расовых предрассудков в общении. Все они: и черные, и медно-красные, и белые – составляли единое население города. Оно жило полнокровной и радостной жизнью, что сразу же бросалось в глаза.
Под руку с Пиколино мы направились в центр города. Большой Шарло снабдил меня адресом бывшего каторжника, содержателя пансиона «Маракайбо».
Да, прошло семнадцать лет. Отгремела война, обездолив сотни тысяч людей моего возраста в разных странах. Она затронула и мою Францию. С тысяча девятьсот сорокового по тысяча девятьсот сорок пятый год французов ранили, убивали, брали в плен или оставляли калеками на всю жизнь. A ты здесь, Папи, в большом городе! Тебе тридцать семь, ты молод, полон сил. Оглянись вокруг! Видишь, как бедно одеты некоторые, но они весело смеются. Песни летят не только с модных пластинок, они звучат в сердце буквально каждого, без исключения. Но вдруг ты замечаешь в толпе тех, у кого есть нечто похуже чугунных шаров и цепей на ногах – несчастье быть бедным и неумение защитить себя в джунглях большого города.
Какой красивый город! И это в четыре часа дня. Каким же он станет ночью, когда вспыхнут миллионы электрических звезд? А мы ведь пока еще в рабочем квартале, за которым закрепилась не очень-то добрая слава. Захотелось шикануть.
– Эй, такси!
Пиколино сидел рядом со мной, смеялся, как мальчишка, и вовсю пускал слюну. Я вытирал ему губы, он благодарил меня радостным сиянием глаз и дрожал от возбуждения. Каракас был для него не просто городом, а прежде всего надеждой найти больницу и профессоров, способных помочь ему и превратить калеку в нормального человека. Это была надежда на чудо. Он держал меня за руку, а в это время за стеклом автомобиля мелькали бесконечные улицы, забитые людьми, – народу было так много, что на тротуарах не протолкнуться. Шум машин, клаксоны, сирена «скорой помощи», гудки пожарных машин, выкрики уличных торговцев и продавцов вечерних газет, визг тормозов грузовика, трели трамваев, звонки велосипедов – весь этот трамтарарам нас завертел, закрутил и оглушил. Мы словно опьянели. Некоторые люди не выносят такого шума, он расшатывает их нервную систему. На нас же шум оказывал обратное действие: он возбуждал обоих, давая понять, что мы захвачены сумасшедшим ритмом современной механической жизни, и это обстоятельство не только не портило нам нервы, но делало нас чертовски счастливыми.
И не было ничего удивительного в том, что шум действовал на нас именно таким образом. Столько лет мы жили в тишине! Семнадцать лет я не знал ничего, кроме тишины. Тишины тюрем, тишины каторги, тишины одиночного заключения, тишины джунглей и моря, тишины маленьких деревушек, где живут счастливые люди.
Я обратился к Пиколино:
– Это преддверие Парижа. Каракас – настоящий город. Здесь тебя вылечат, а я найду свою дорогу и выполню то, что предназначено судьбой. Будь уверен.
Рука Пиколино сжимала мою, из глаз катились слезы. Рука была по-братски теплая, и я держался за нее, чтобы не утратить этот чудесный контакт. Поскольку вторая рука у него была мертва и висела как плеть, я вытирал ему слезы платком, слезы моего друга и подопечного.