Рыжий поднялся:
– Это я.
Внимательно оглядев незнакомцев с ног до головы, я без труда, несмотря на темные очки, узнал одного из них и чуть не подпрыгнул от радости. Подошел к нему, но не успел даже заговорить, как он воскликнул:
– Папи!
Да, это был Большой Леон, один из моих лучших друзей по каторге. Высокий, с худощавым лицом, душа-человек. Но здесь не место было показывать, что мы близко знакомы, поэтому Леон сухо представил мне своего приятеля Педро Чилийца. И больше ни слова. Мы отошли в сторону и заказали выпить. За рюмкой Леон объяснил, что ему требуется легкий самолет. Они слышали, что здесь бывает французский летчик, потому и зашли сюда.
– Летчик перед вами, – откликнулся Рыжий, – это я. А машины нет. Теперь у нее другие хозяева.
– Жаль, – лаконично отозвался Леон.
Рыжий удалился доигрывать партию в домино, мое место занял другой напарник. Педро Чилиец отошел к стойке бара, чтобы дать нам с Леоном возможность спокойно поговорить.
– Ну что, Папи?
– Ну что, Леон?
– Больше десяти лет не виделись.
– Да, ты вышел из одиночки, а меня как раз туда бросили. Как твои дела, Леон?
– Неплохо, а у тебя, Папи?
С Леоном можно было говорить обо всем.
– Скажу откровенно, Леон, сижу малость в дерьме. Нелегко подниматься в гору. Выходишь из тюрьмы с самыми благими намерениями, а жить-то трудно, если нет у тебя в руках подходящего ремесла, чтобы не помышлять о всяких авантюрах.
Послушай, Леон, ты старше меня и не похож на других каторжников. Тебе я могу раскрыть душу. Видишь ли, если говорить честно и откровенно, как на духу, этой стране я обязан всем. Здесь я воскрес и дал себе слово совершать поменьше плохих поступков. Но это трудно. Даже с моим характером авантюриста я смог бы смириться со всеми условностями, начал бы с нуля, не прибегая к предосудительным средствам, если бы не одно «но»: длинный список счетов, который я должен предъявить кое-кому в Париже. Я не могу ждать, иначе эти сволочи все передохнут, пока я доберусь до них.
Когда я гляжу на молодежь этой страны, жизнерадостную и беззаботную, когда вижу молодого человека лет двадцати четырех – тридцати, который так и светится жизнелюбием, что естественно для такого возраста, я волей-неволей возвращаюсь к своему прошлому, к тем самым прекрасным годам моей жизни, которые у меня украли. И я снова вижу мрачные казематы тюрьмы-одиночки, заново мучительно переживаю три года ожидания до суда и после, снова встает перед глазами зловонная каторга, где со мной обращались хуже, чем с бешеной собакой. Тогда, бывает, я целыми часами, а то и днями брожу по Каракасу, и в голову все лезет всякая дрянь. Вместо того чтобы десять, двадцать раз в день благодарить судьбу за то, что она привела меня сюда, я размышляю совершенно не о том: вспоминаю казематы, где я, заживо погребенный, ходил взад и вперед, словно медведь в клетке… Помимо собственной воли я принимаюсь громко повторять: «Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом!» Это выше моих сил, настоящее наваждение! Нет, не могу смириться с мыслью, что те, кто несправедливо послал меня на эту голгофу, где я мог легко сгинуть как последнее отребье, не прояви я воли и не пройди через страдания, останутся безнаказанными. Нет, я не могу позволить им умереть спокойно, не уплатив мне по счету.
И вот, когда я брожу так по улицам, то вполне могу сойти за ненормального. Каждый раз, проходя мимо ювелирной лавки или магазинчика, где, по моим понятиям, наверняка водятся деньжата, которых мне так недостает, я начинаю присматриваться к этим заведениям, прикидывая в уме, как бы туда проникнуть, чтобы прибрать к рукам все, что там есть. И если я до сих пор этого не сделал, то вовсе не из-за того, что отбило охоту, – ведь провернуть здесь дело проще простого, деньги сами просятся в руки.
Суть в другом: до сих пор мне удавалось выигрывать партию с самим собой. Я не совершил никакого преступления ни против этой страны, ни против ее народа, оказавших мне доверие. И было бы постыдно, безнравственно, подло вести себя иначе. Что может быть более гнусным, чем насиловать дочерей в доме, который приютил тебя? Но я боюсь, боюсь за себя, боюсь, что однажды не выдержу, не смогу устоять против соблазна и совершу преступление. Все это угнетает меня. Время от времени я теряю веру в то, что способен жить честным трудом. Нет никакой возможности, пытаясь выжить честным трудом, собрать огромную сумму денег для того, чтобы отомстить за себя. Между нами, Леон, я на пределе.
Большой Леон слушал меня не перебивая. Только внимательно смотрел мне в лицо. Выпили по последней почти без слов. Он поднялся и предложил встретиться на следующий день: пригласил пообедать с ним и Педро Чилийцем.
Мы встретились в тихом ресторанчике, сели в беседке, обвитой зеленью. День был прекрасный.
– Я размышлял над тем, что ты мне сказал, Папи. Теперь послушай меня, хочу объяснить, почему мы в Каракасе.
Они здесь только проездом и направляются в другую южноамериканскую страну. Наклевывается серьезное дело: надо взять один ломбард. По словам одного из служащих и по их собственным данным, там хранится порядком драгоценностей. Если их перевести в доллары, то каждый участник окажется с солидным кушем. Вот почему они и разыскивали Рыжего. Хотели предложить ему войти в дело вместе с самолетом. Но опоздали.
– Если хочешь, Папи, можешь поехать с нами, – предложил в заключение Леон.
– У меня нет паспорта, да и сбережений не ахти.
– Паспорт не проблема, правда, Педро?
– Считай, что он у тебя в кармане, – подтвердил Педро, – и на чужое имя. Так что официально ты не выезжаешь из Венесуэлы и не возвращаешься обратно.
– И сколько примерно он стоит?
– Не дороже тысячи долларов, поскольку страна все-таки не рядом. Бабки имеются?
– Да.
– Тогда порядок, в твоем положении раздумывать не приходится.
Две недели спустя, на следующий день после провернутой операции, я уже мчался в машине, взятой напрокат, прочь от одной южноамериканской столицы. Отмахав несколько километров, я зарыл в землю жестяную коробку из-под печенья, в которой лежали драгоценности – моя доля.
Хорошо продуманное дело завершилось удачно. В ломбард мы проникли через примыкающий к нему магазин по продаже галстуков. Леон и Педро не раз захаживали туда и делали покупки, интересуясь в основном системой запоров и прикидывая, в каком месте лучше всего проделать дыру в стене. Сейфов там не было, вместо них стояли обитые железом шкафы. Попали мы туда в десять вечера в субботу и вышли в одиннадцать вечера в воскресенье.
Операция прошла без сучка без задоринки. Коробку я закопал под большим деревом километрах в двадцати от города. Я без труда отыщу это место, когда захочу. Дерево было приметное: оно росло прямо за мостом, ближе к обочине дороги, первое от леса. Я сделал на нем зарубку ножом. Кирку выбросил на обратном пути километрах в десяти от того места.